Манная каша на троих - Лина Городецкая
Руди отсчитал несколько лир, внимательно изучая наличность, вынутую из кармана, и протянул их Роме. Сказал, что нужно еще зайти к холодильщику и купить лед.
Когда отец лез в карман брюк за деньгами, Рома всегда напряженно следил за его действиями. Уже сколько времени он помогает папе и хорошо знает технику его фокусов, а все равно по-мальчишечьи мечтает о чуде. Вот папа возьмет сейчас и вытащит из кармана не вечную мелочь, а что-то солидное, чтобы хватило и на вкусное пирожное, и на новые ботинки, и на детский журнал «Давар», который любит Рома. Обычно ему дает его почитать Авраам, сосед по парте. Рома бережно относится к чужому, почитает – и вернет вовремя, потому что в другой раз Авраам может и не дать.
Рома часто думает, почему его родители не приехали в Израиль раньше. Чего тянули время? Могли бы приехать сразу после войны, как все евреи из Польши. Или почти все. И тогда он родился бы здесь… саброй.
Но мама вернулась в Варшаву, она хотела найти кого-нибудь из родных, искала по всей Польше, и отца, и двух братьев, и старшую сестру. И никого не нашла. Только старый чемодан с вещами, которые никому оказались не нужны. А папа не искал, он знал, что искать некого. Потому что он с мамой и вся его семья в одном вагоне поехали в концлагерь. И остались в живых только они, Рудольф и Кристина.
Думает Рома это все про себя, внутри. Уж очень обидно быть другим, не похожим на детей в классе. А приехал бы раньше – и был бы как все.
И эти выступления с отцом… Ему совсем не хочется идти с ним, потому что отец не понимает, что порой выглядит смешно. Древний сюртук, дурацкий цилиндр и узкие ботинки делают его скорее каким-то старым клоуном, чем фокусником. Но на новую одежду надо иметь деньги.
Домой Рома притащил куб льда, мама быстро его положила в холодильник, чтобы не испортилась еда, которую она приготовила.
Когда мама смотрит на Рому, ему хочется испариться. Нет, он тает от ее любви, но и испариться ему хочется, чтобы не видеть ее взгляда. Пусть бы она накричала на Рому, пусть бы даже стукнула. Но она смотрит на него, словно хочет его всего вобрать в себя.
Ему ее жаль и всегда не по себе, все вместе.
Мама почти не выходит из дома. Но однажды, когда у нее очень разболелся зуб, отец пошел с ней к зубному врачу, а Рома порылся в старых коробках, которые родители хранили в своей спальне. И нашел афиши, а на них – его родители, красивые и молодые.
Мама в облегающем платье, в перчатках и шляпке, а отец… Отец, похоже, в том же сюртуке и цилиндре, что и сейчас. Только там, на картинке, все это новое, смотрится красиво. Да и отец там совсем другой. С такой загадочной улыбкой. Палец около губ, вроде говорит всем: тсс, секрет! И обнимает маму.
На афишке написано: «Кристина и Рудольф Чернер в новом захватывающем шоу Варшавы. Самые современные чудеса иллюзиониста в сопровождении танцев и пения прекрасной пани Кристины».
Там еще и дата стояла. Май 1939 года. А это значит, прошла уже куча лет. На календаре 1963-й. И, между прочим, у большинства его одноклассников уже холодильники сами морозят, не надо таскать эти тяжелые бруски льда. Их теперь уже и по домам не разносят, потому что спроса нет.
Мама больше не танцует. И не поет. Никогда. Рома не слышал ее пения. Даже колыбельные ему не поет. И не пела, когда он был маленький. Всем детям мамы пели в детстве, а ему нет. Обидно. Но он не спрашивает почему. Он вообще боится задавать вопросы в этом странном доме, где все кажется сделанным из стекла. О каждый угол их жизни можно порезаться или ранить маму и папу.
А самое ужасное – это каша, которую мама ему варит. Обязательно, каждый день. Манная каша. Нет, сама каша вполне сносная и сладкая. Но, положив кашу Роме на тарелку, мама садится за стол и молчит. Просто сидит рядом. А потом берет две ложки, то, что осталось в кастрюле, и идет в свою спальню. Она ничего не говорит. Ее ни о чем не спрашивают. Папа, если в это время находится дома, нервно теребит край перештопанной скатерти, а Рома опускает взгляд в тарелку или срочно собирает посуду со стола в мойку, лишь бы не видеть отца и не представлять, что делает в той комнате мама.
Она всегда выходит оттуда с виноватым взглядом и блестящими глазами. И с улыбкой. От этой улыбки Роме хочется бежать.
Потом мама молча начинает мыть посуду. Кастрюлю моет последней. Какой-то церемониал.
– Тебе не надоело, Кристя,– иногда спрашивает отец,– не надоело изводить себя? И нас тоже?
Она не отвечает. Много лет Рома боялся встать и посмотреть, что же там делается. У них в семье было так заведено: не задавать вопросов. Но это уже было слишком. И однажды он все-таки подсмотрел. Тихо приоткрыл дверь спальни…
Подойдя к стене, мама отодвинула занавеску. За ней висели башмачки. Туфельки такие маленькие, детские. Синие и бежевые. Синие – на шнурках, а бежевые с вышитой бабочкой в уголке, явно девчоночьи.
Она брала ложку и подносила к каждому башмачку. Что-то бормотала. Рома не слышал. От ощущения, что мама его, наверное, сумасшедшая, он сам сходил с ума.
Но в остальное время она вела себя обычно. Была молчаливой и слишком любящей. Его мамой. Если сын задерживался после школы, она спускалась на улицу и ждала его у входа в подъезд. Если у него поднималась температура, она сидела около его кровати всю ночь. Наверное, ей казалось, что в ее отсутствие случится что-то непоправимое. Если он падал, ушибался, обжигался, да мало ли что бывает, она мчалась с ним к врачам и медсестрам, чтобы его спасали. Сейчас же! В эту минуту.
А про странные туфли, которые она кормила манной кашей, молчала.
Рома уже тайком изучил эти башмачки. Старые, теперь таких не носят. Одного размера. Точно мальчишки и девчонки. Маленьких только. Но не его, свои детские башмаки он помнил. У него таких не было. Да и зачем ему бабочки?
Это было непонятно и угнетало его. Наверное, это сильно угнетало и папу, но
