Собиратель историй - Иви Вудс
— Моя дочка, — сказала она, и ее голос дрогнул. — Моя доченька… Я даже не имею права сказать, что у меня была дочь! Иногда кажется, что все ждут, чтобы я забыла о ней, чтобы просто жила дальше, будто ее никогда не существовало. Но она была. Семь месяцев я вынашивала ее. — Сара наконец-то расцепила руки и прижала их к животу. — Я чувствовала, как она толкается, я мечтала о том, как мы будем вместе. А потом я должна была притвориться, что этого никогда не было. Попробовать снова… И мы с Джеком пытались, но я так и не смогла забеременеть. «Неудивительно, — сказали врачи, — всему виной стресс». Опять я во всем виновата!
Фи придвинула стул ближе и положила руку на плечо Саре.
— Никто в этом не виноват, моя хорошая.
— В конце концов мы бросили попытки. Два человека, у которых умерла дочь, не могли поговорить об этом друг с другом. Мы жили каждый в своем мире. Я знала, что Джек хочет двигаться дальше, хочет создать семью. Может, теперь у него получится. Я хотела вернуться в родительский дом, чтобы остаться наедине со своим горем, — но понимала, что ничего не изменится. Родители будут ходить на цыпочках, а я буду бояться сделать им больно.
Сара вдруг вспомнила последний разговор с Ораном. Возможно, все они — родители и Джек — по-своему пытались уберечь ее от боли. Но почему ей казалось, что они хотят заставить ее замолчать?
Наконец-то она выговорилась. Сара взяла кружку, собираясь отпить еще чаю, но он уже остыл. Фи выплеснула остатки чая, налила свежую порцию и щедро сыпанула в нее сахара.
— Бедная моя, как же ты натерпелась! — сказала Фи. — Но теперь ты на правильном пути.
— Почему ты в этом так уверена? — Сара вспомнила о панических атаках и о том, как глушила их алкоголем. — Я вообще не вижу свой путь.
— А мне кажется, ты наконец позволила себе горевать. Горе как камень, который носишь внутри. — Фи похлопала себя по животу. — Оно будет с тобой до тех пор, пока не начнешь проживать его изо всех сил.
Она встала и, порывшись в одном из многочисленных ящиков, достала оттуда несколько баночек с этикетками, подписанными от руки.
— Горе никогда не уходит насовсем, но жесткость может обернуться нежностью. В твоем сердце появится место для воспоминаний, и ты больше не будешь их бояться.
— Откуда тебе знать? — со смешком спросила Сара. Она чувствовала себя обнаженной, уязвимой, и — удивительно! — это было немного легче, чем долгий период глухого молчания.
— Ха! Такова жизнь, милая. Ближе к концу что-то да выучишь… А теперь позволь я кое-что тебе покажу.
Фи открыла баночку с какой-то смесью, и по комнате разлился сложный аромат, будто в банке была закупорена сама природа.
— Помнишь, я говорила, что ягоды боярышника оказывают тонизирующий эффект? Они снижают уровень холестерина, выравнивают давление, ну и много чего еще. К тому же эта смесь оказывает целебный эффект на психику — как аптечка первой помощи для души! Окрепшее сердце помогает нам оправиться после душевных травм, и мы смело движемся вперед, свободные от страха и тоски.
Все это Фи рассказывала, пересыпая травы в коричневый бумажный пакетик.
— Хочешь сказать, это волшебное снадобье склеит разбитое сердце? — Саре не удалось скрыть иронию в голосе.
— Разделяю твой скепсис, но попробовать-то можно? — Фи улыбнулась.
— А это что? Лепестки розы?
— Верно. Роза всегда ассоциировалась с делами сердечными, а белая роза к тому же символизирует окончание жизни.
Сара вздохнула.
— К тому же лепестки роз помогают от бессонницы. Отвар из них успокаивает нервы. Роза помогает распахнуть сердце, готовит его к чему-то новому, — ободряюще продолжала Фи.
— И что, правда сработает?
— Уже сработало. — Фи бросила взгляд на опустевший чайник.
Сара невольно улыбнулась. Неужели это правда? Ягоды того самого боярышника, один вид которого заставил ее совершить побег в Ирландию, теперь плавали в чашке, согревали ее тело и исцеляли сердце.
Глава 29
Дневник Анны
18 января 1911 года
Когда мы добрались до тюрьмы, небеса разверзлись и хлынул такой ливень, что я промокла до нитки. Высокое каменное здание серо-белого цвета обрамляли две помпезные колонны. Все казалось неприветливым — но, должно быть, так и было задумано. Я зашла через парадный вход. Волосы прилипли к лицу — наверное, я выглядела как мокрая крыса. Меня тут же остановил констебль — усатый мужчина с очень блестящими пуговицами на мундире.
— Куда это вы торопитесь, мисс? — спросил он, тесня меня к столу у входа.
— Мне нужно увидеть мистера Краусса, — сказала я. Вода с моих волос капала прямо на бумаги у него на столе. Констебль смотрел на меня с отвращением и, наверное, выставил бы вон, если бы не отец Питер, который зашел следом.
— Один из моих прихожан содержится здесь, и он попросил аудиенции со священником, — произнес отец Питер. Его ровный мелодичный голос всегда вызывал в других уважение.
— Аудиенции? — повторил констебль. — Да вы никак папа римский? — И расхохотался, а за ним и другой офицер.
После недолгого спора констебль уступил, пропустив отца Питера. Я сунулась было следом, но огромная рука преградила мне путь.
— Нет уж, юная мисс, если только вы не собираетесь заявить, что вы монашка! — И он снова засмеялся собственной шутке.
— Пожалуйста, сэр, вы не понимаете, я должна поговорить с ним!
Я сходила с ума от нетерпения и беспокойства. От слез глаза покраснели и болели, но от одной мысли, что Гарольд заперт где-то там, за решеткой, в одиночестве, я была готова расплакаться снова.
— Не волнуйся, девочка моя, — успокоил меня отец Питер. — Гарольд знает, что я сохраню любой секрет, и, если захочет, передаст тебе весточку через меня. — Он смотрел ласково, взгляд его нежно-голубых глаз обещал, что все обойдется.
Я села на жесткую деревянную скамью у двери и приготовилась ждать. Одежда промокла насквозь, и я дрожала; один из полицейских даже принес мне горячего чая. Правда, руки тряслись так сильно, что я с трудом могла поднести чашку к губам. Мысли в голове путались, я пыталась сопоставить произошедшее вчера с событиями сегодняшнего дня.
Ожидание казалось бесконечным; меня мучило чувство вины. Когда дверь распахнулась и отец Питер вышел, я вздрогнула от неожиданности. По его посеревшему лицу было ясно, что новости не из приятных, но он отказался говорить о чем-либо, пока мы не вышли на улицу.
— Я
