Сеньор президент - Мигель Анхель Астуриас
Пронесся поезд криков. Под его колесами, среди поршней и шестеренок, корчилась, держась за живот, пьяная баба, бледная, белая как мука, а слезы катились по ее лицу, смывая румяна и помаду.
— Ой, прида-а-а-а-тки! Ой, мои прида-а-а-а-тки! Ой, о-о-ой, при-да-а-а-а-тки! Придатки! Ой, придатки! О-о-ой!..
Все, кроме пьяных, побежали посмотреть, в чем дело. Женатые спешили узнать, не ранена ли она, чтобы уйти до при хода полиции. Другие испугались куда меньше и носились по комнате просто так, чтобы потолкаться. Группа вокруг женщины росла, а она все корчилась, выпучив глаза, вывалив язык. У нее выскочила вставная челюсть. Публичный бред, публичное сумасшествие. Кто-то захохотал, когда челюсть запрыгала по цементному полу.
Донья Чон быстро навела порядок. Она примчалась из своих комнат (так, распушив перья и кудахтая, бежит наседка к цыплятам), схватила больную за руку и потащила ее волоком по полу до самой кухни, где, с помощью кухарки, ловко орудовавшей вертелом, запихнула в угольный погреб.
Воспользовавшись суматохой, престарелый поклонник Аделаиды похитил ее у майора Фарфана, который так напился, что ничего не замечал.
— Никакой совести у людей, а, майор Фарфан? — восклицала донья Чон, вернувшись из кухни. — Лопать да валяться у нее придатки не болят! Что вы скажете, если у вас перед боем солдаты начнуть орать — у меня, мол, болят…
Пьяные заржали. Они хохотали долго, словно коврижку выплевывали. Хозяйка тем временем обратилась к буфетчику:
— Хотела я вместо этой стервы новенькую приспособить, из тюрьмы которая. Ох и не везет!
— А какая хорошая была!..
— Я лиценциату прямо сказала, пускай мне прокурор деньги вернет. Что я, дура, десять тысяч ему ни за что давать, сукину сыну?
— Да уж это!.. А про лиценциата вашего я давно знаю, что дрянь.
— Ханжа собачья!
— А еще образованный!
— Ну, меня вокруг пальца не обведешь! Тоже, умники нашлись! Хамы толстозадые, вот…
Она не кончила фразы и поспешила к окну — взглянуть, кто стучит.
— Иисус-Мария! Вот уж истинно бог послал! — крикнула она мужчине, ожидавшему у дверей в пурпурном свете фонаря. И, не отвечая на кивок, бросилась к служанке, чтоб скорей открывала. — Эй, Панча, иди дверь открой! Да скорей ты, господи! Не видишь, это ж дон Мигелито!
Лицо мужчины было закрыто плащом, но она узнала его по черным глазам сатаны, и сердце подсказало.
— Ну и чудеса!
Кара де Анхель обвел глазами комнату, увидел на одном из диванов обмякшее тело — ниточка слюны стекала с отвисшей губы, — узнал майора Фарфана и сразу успокоился.
— Одно слово, чудеса! Не погнушались нами, бедными!
— Да что вы, донья Чон!..
— В самый раз пришли! Я уж тут всех святых молила, запуталась совсем. Вот вас бог и послал!
— Вы же знаете, я всегда к вашим услугам…
— Спасибо вам. Беда у меня большая, сейчас расскажу. Только вы бы выпили глоточек!..
— Вы не беспокойтесь…
— Какое тут беспокойство! Ну, хоть что-нибудь, что понравится, что приглянется, что вашей душеньке угодно. Вы уж нас не обижайте! Может, виски хорошей? Лучше мы ко мне пойдем. Вот сюда, сюда.
Комнаты доньи Чон, расположенные в глубине дома, казались иным миром. Столики, комоды и мраморные консоли были уставлены статуэтками, гравюрами и ларцами с разными священными предметами. Святое семейство выделялось размером и совершенством исполнения. Младенец Иисус, тоненький и длинный, как ирис, совсем как живой, только что не говорит. По бокам от него Мария и святой Иосиф сверкали звездными плащами; она — усыпана драгоценностями, он — держит сосуд из двух жемчужин, целое состояние. На высокой лампе истекал кровью темнокожий Христос; а за стеклом широкой горки, инкрустированной перламутром, возносилась на небо матерь божья — скульптурная копия картины Мурильо, в которой самым ценным, без всякого сомнения, была изумрудная змея. Священные изображения чередовались с портретами доньи Чон (уменьшительное от Консепсьон) в возрасте двадцати лет, когда у ее ног был и Президент Республики, предлагавший ей поехать в Париж, во Францию, и два члена Верховного суда, и три мясника, которые порезали друг друга на ярмарке. А в уголке, чтоб не видели гости, стояла фотография лохматого мужчины, переждавшего их всех и ставшего со временем ее мужем.
— Присядьте на диванчик, дон Мигелито, тут вам лучше будет.
— Красиво у вас, донья Чон!
— Все своим горбом…
— Прямо как в соборе!
— Ох, какой вы фармазон! Нехорошо над святыми смеяться!
— Чем же я могу вам служить?
— Да выпейте сперва свою виску!
— Ваше здоровье, донья Чон!
— Ваше, дон Мигелито. Вы уж извините, что с вами не пью — простыла что-то. Вот сюда бокальчик поставьте. Вот сюда, на столик… дайте уж я…
— Благодарю вас…
— Так вот, я вам говорила, дон Мигелито, запуталась я совсем. Есть тут у меня баба одна, совсем плохая стала, пришлось мне другую искать, и узнаю я через одну знакомую, что сидит в «Новом доме» — сам прокурор посадил! — одна превосходная девица. Ну я, не будь дура, прямо к лиценциату к моему, дону Хуану Видалитасу, — он уж не первый раз мне девок поставляет, — чтоб он, значит, написал мою просьбу сеньору прокурору и пообещал ему за ту бабу десять тысяч песо.
— Десять тысяч песо? Что вы говорите?
— Вот, что слышите. Ну, прокурор артачиться не стал. Согласился он, деньги взял — сама отслюнила, прямо ему на стол — и бумажку мне выдал, чтобы ту девку со мной отпустили. Сказали мне, что она политическая. Говорят, у генерала Каналеса в доме…
— Что?
Кара де Анхель слушал повествование доньи Золотой Зуб довольно рассеянно; его занимало другое — как бы не ушел майор Фарфан, которого он искал уже несколько часов. Но, услышав, что Каналес замешан в это дело, он почувствовал, как в спину ему впились тонкие проволочки.
Эта несчастная женщина — конечно, служанка Чабела, которую Камила упоминала в бреду.
— Простите, что перебью… Где она сейчас?
— Все узнаете, дайте по порядку. Ну, поехала я за ней, с приказом с прокурорским, и еще взяла трех девок. А что, как подсунут кота в мешке? Поехали
