Евгений Анташкевич - 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине
Сейчас Мироныч, тыкая пальцем в план города, изданный в 1920 году неким С. М. Фоменко, объяснял, где Номура проверяется:
– Вот здесь, на Полевой, между Участковой и Торговой – тут проходняк к складам… тама широкий проезд для фур… Перьвый эшелон сюда не идёт, а мои легавые ждут ево с боков – на выезда́х… А вы ждёте сигнала и тады впрягаетесь – тута можно проколоться! Дале! Вот тут: при входе на Южный базар… на нём один сплошной проходняк, и мы топаем за ним пёхом… А вы ждёте моего сигнала! Ещё вот здесь – на переезде по Мостовой через чугунку! Там всё видать, поэтому – тока мы, ножками, или рикша! А када в Фузядан втянется, тада ходу и ему на хвоста. Так-то! Паршиво только, что план старый, город-то строится! Ты, – он обратился к Ремизову, – подсуетился бы да купил бы план поновее! А?
Ремизов кивнул.
Для Михаила Капитоновича всё это было колдовством, и на ум относительно Мироныча приходило одно слово – шаман!
На самом деле для Сорокина всё оказалось шаманством и колдовством, а главное то, как Мироныч говорил: «проходняк», «прокол», «сел на плечи» или «на хвоста», «опережение», «дышать в затылок», «красоваться бельмом», «топтуны», которых он иногда звал «лягавыми», и ещё много чего, но он решил не спрашивать и дожидаться разъяснений, как бы само собой. Ремизов и Изабелла понимали Мироныча с полуслова.
– Итак? – спросил Ремизов в конце обсуждения.
– Итак? – переспросил Мироныч, перекинул ноги и стал слюнявить самокрутку. – А в итаке трёх новых мы надыбали…
Оказалось, что, пока рикша катал ничего не понимающего Сорокина по городу, Мироныч с «бригадой» успел за эти дни установить три новых связи Номуры, которого он за крепкие зубы звал «Лошак».
– Один – наш полицейский чин Хамасов, будь он неладен, другой – китайский мануфактурный оптовик с Фузядяна, щас мои топтуны устанавливают его по месту жительства, и третий – военный ихний со штаба Чжана.
– Это штаб маршала Чжан Цзолиня, это вы, я надеюсь, знаете! – прошептал Ремизов Сорокину.
Михаил Капитонович кивнул, хотя только слышал, что Чжан Цзолинь – это что-то вроде губернатора на северо-востоке Китая, то есть в Маньчжурии, – то есть самый главный здесь хозяин.
Когда Мироныч закончил, Ремизов подал ему конверт, тот сунул его под совершенно сухую, но злопахнущую рубаху и, не откланявшись, ушёл, только от порога спросил:
– Завтра?
– Завтра, отдыхайте, Мироныч.
Изабелла ласково улыбнулась ему и помахала рукой. Мироныч, глядя на неё, по-боксёрски поджал кулаки, мотнул головой, сделал языком «Ц!» и тихо затворил дверь.
После его ухода Ремизов долго думал и барабанил пальцами по столу.
– А в итоге вот что! – И он рассказал, при понимающе кивавшей Изабелле, как в Харбин привозят опиум. – Вот и вся схема! В ней есть и господа полицейские, и господа военные!
Слежка была закончена. Договорились, что завтра Сорокин перепишет бумаги из дела на «Кара́фа» и передаст их Ремизову, а вечером они все вместе поедут к Кауфману.
* * *Утром Михаил Капитонович проснулся рано, когда ещё не было жары, и стал рассматривать свой костюм. Он у него был единственный, и оттого Михаилу Капитоновичу было его бесконечно жалко, как и себя, потому что он даже представить себе не мог, что сейчас наденет его и выйдет на улицу. Предательская солёная полоска на шляпе стала откровенно безобразной. Михаил Капитонович выругался, но делать было нечего, он оделся и вышел.
К обеду он переписал бумаги и решил, что в этом костюме он не сможет пойти никуда, если только на службу.
«Значит, придётся что-то купить! – решил он и вышел на Китайскую. – Четырнадцатое июня, а так жарко! Что-то будет в июле?»
Он шёл по улице и пытался вспомнить прошлое лето, было ли оно таким. Но вспомнить не получалось, потому что он обнаружил себя в этом городе только тогда, когда его подобрал Серебрянников, то есть уже в конце августа. А что он делал до этого почти год, после того как они с Штином, Вяземским и Суламанидзе среди разрозненных отрядов вырвались из Приморья, после красного разгрома? Пил. Немного зарабатывал, когда выходило, и пил, даже выкурил три трубки опиума. Деньги от Гвоздецкого – Михаил Капитонович вспомнил его и перекрестился: «Дай Бог ему… каким бы он ни был…» – он пропил за лето. Денег было много, и планов было много, но он остался в этом городе совсем один, он потерял Штина, и было неудобно заявляться к Румянцевым. А таких, как он, в Харбине было много, сотни: молодых подпрапорщиков, прапорщиков, подпоручиков и поручиков. Среди ночлежников, как их называли в городе, были даже полковники: без семей, без работы и без друзей. В Фуцзядяне они собирались возле нескольких харчёвок и ждали, что кто-нибудь наймёт их на работу. И нанимали. Чаще всего это были китайцы, иногда японцы, те даже платили прилично. И тогда сколачивались бригады по три-четыре голодных, небритых и слабосильных, и они шли на железнодорожные склады, на выгрузку леса с барж, на стройки, на самые тяжёлые работы, а иногда надо было вычистить выгребные ямы или снести в одно место трупы. Им было всё равно – платили бы деньги. И они их сразу артелью и пропивали. А ещё были пьяные драки, членовредительство и убийства, и их никто не расследовал. Тела друг друга они сбрасывали в Сунгари. Мало кому удавалось вырваться из этого круга. Поэтому, каким было прошлое лето, Михаил Капитонович вспомнить не смог.
«Было! Оно просто было! – подумал он. – А Николаю Николаевичу Гвоздецкому и Илье Михайловичу Иванову надо бы свечки поставить! Вот только куплю костюм!» Он дошёл до Мостовой и зашёл в магазин «Лондон», а когда вышел, то нёс в руках большой бумажный свёрток со старым костюмом, шляпную коробку, где лежала та шляпа, коробку из-под обуви, в которой были его прежние туфли, чёрные. Он остановил рикшу и, пока ехал домой, чтобы оставить свёрток и коробки, с удовольствием поглядывал на своё отражение в зеркальных витринах магазинов, аптек и ресторанов и думал: «Больше в ночлежники я не хочу!» Он добрался до Иверской уже к вечеру и поставил поминальные свечи. В семь пополудни его на Аптекарской ждали Ремизов и Изабелла.
К доходному дому на Аптекарской он подошёл минута в минуту, как раз когда Изабелла и Ремизов выходили из парадной. Изабелла не сразу узнала в подходившем высоком и стройном молодом человеке одетого во всё белое Сорокина.
Она ахнула:
– Вот так сюрприз, Мишель! А вы прямо-таки душка!
Сорокин стеснялся. Ремизов, когда увидел его, снял шляпу и почесал в затылке.
На набережную ехали молча, Сорокин сидел напротив Ремизова и Изабеллы, спиной к извозчику, и старался не смотреть на неё. А Изабелла, оживлённая, вовсю разглядывала Сорокина, и он снова увидел в её глазах весёлые искорки.
«Неужели опять кокаин?» – невольно подумал он, и на душе заскребло от жалости к этой красивой женщине. Вид Ремизова, скорее всего, подтверждал его предположение.
– А вот с одеколоном вы, Мишель, не угадали! Сейчас жарко, и запах надо было выбирать лёгкий!..
Сорокина это замечание кольнуло, ему помогали выбрать одеколон три молодые и очень хорошенькие продавщицы, каждая на свой вкус, и он выбрал… самый красивый флакон. Он отвернулся.
– Вы обиделись, Мишель? Что же вы такой… обидчивый? Вам, наверное, за вашу жизнь не приходилось выбирать себе одеколонов… вам мамочка выбирала, туалетную воду для мальчиков!.. – сказала она и рассмеялась. В её словах Михаил Капитонович услышал что-то очень похожее и вспомнил, как она обратилась к нему тогда, в первый раз, на улице и подумал: «А всё-таки она проститутка… Когда без кокаина – она дама, леди, а сейчас…»
Коляска подкатила к причалу. Ремизов выбрал большую, надёжную лодку, и через полчаса они причаливали к длинной, яркой в две краски – синяя и жёлтая – барже, пришвартованной к берегу Солнечного острова.
– А вот и хаусбот нашего любимого и уважаемого Евгения Семёновича Кауфмана.
Над рекой ещё только должны были садиться сумерки, было светло, но острота дневного света уже начала смягчаться. На палубе баржи горели электрические огни и играл оркестр.
– Это, между прочим, Мишель, играют фокстрот, вы умеете танцевать фокстрот?
Михаил Капитонович мотнул головой, но стал присматриваться к танцующим на открытой палубе парам – музыка была щемящая, а прижавшиеся в танце друг к другу мужчины и женщины – томные.
В трюме, где оказался буфет и ресторан, их встретил плотный, лысоватый толстячок с совершенно свободными манерами. Он открыл им навстречу руки:
– Проходите, господа! Изабелла, от вас, как всегда, глаз не отвести… Николай Павлович, – обратился он к Ремизову, – прошу всей компанией к нашему столу… А…
– Разрешите представить, это Михаил Капитонович Сорокин, он занял место покойного Ильи Михайловича, – представил Ремизов Сорокина и подал руку Кауфману.
Кауфман стал серьёзным.
– Илья Михайлович! – выдохнул он. – Большая утрата… Ну что ж, господа, сегодня мы его обязательно помянем, а вообще-то не будем о грустном!
