Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев
Впереди засверкали на солнце свинцовые купола галицких соборов. Шлях резко метнулся вправо, полетел вверх по склону. В осенней пыли скрывались мазанки окологородья.
Кончалось время забав и короткого отдыха. Ждали Ярослава приёмы послов, разборы судебных тяжб, совещания с боярами. Жизнь его двигалась, словно быстро вращающееся колесо. Лето сменяла осень, осень – очередная зима с порошами и метелями.
Глава 35
Снова зима окутала землю белым снежным саваном, замерла природа, голые обнажённые липы, грабы, дубы казались жалкими, уродливыми и унылыми, особенно когда сильный вихрь сбросит с них недавно насыпавшийся снег и оголит чёрную твердь замысловато искривлённых ветвей. На улицах города царит веселье – наступила пора Святок. По языческому обычаю с пригорков катали вниз огненное колесо – Коловорот. Шумно съезжали с ледяных горок, рядились невесть во что, ходили ряженые из дома в дом, колядовали, гадали. Чего только не было! Скоморошили видные бояре, знатные купцы дудели в гудки и сопели, кто-то даже умудрился напялить на себя медвежью шкуру и наскакивал на перепуганных прохожих, смешно вставая на задние лапы.
Вершник на запаленном, выбрасывающем из ноздрей белые клубы пара скакуне с трудом пробивался сквозь толпу горожан. Холодный январский ветер отстегал ему докрасна лицо, иней покрыл короткую бороду и широкие густые усы. Ехал гонец с киевской дороги и, по всему видать, вёз весть важную и неотложную.
– Посторонись! – кричал он, вздыбливая коня и грозя плетью.
Кто-то со смехом бросил в него снежок, сбив шапку. Гонец зло чертыхнулся, выхватил плеть, круто обернулся, бешеным взором отыскивая обидчика, но люди отбежали подальше, кривляясь в своих шутовских кафтанах и личинах.
Делать нечего, пришлось спешиться, подобрать истоптанную ногами шапку бобрового меха, напялить её на голову и дальше уже пробираться наверх, в сторону Детинца, пешим, ведя скакуна в поводу.
…Осмомысл торопливо развернул харатейный свиток. Таких получал он немало: писали волостели, доброхоты из Венгрии, Чехии, Польши, из ромеев, сообщали о последних событиях, просили помощи или совета. С Киевом, с Волынью, с Полоцком[175], с Черниговом также была налажена связь. Весьма скоро узнавал Ярослав обо всём, что творится в сопредельных княжествах.
Этот посланник был из Киева, от боярина Нестора Бориславича. Дивного в том ничего не было, Нестор давно доброхотствовал владетелю Галича. Изумила Ярослава сама весть: в Киеве внезапно скончался князь Глеб Юрьевич. Вроде молод был, младше Ярослава, и на здоровье доныне николи не жаловался. Осмомысл стал в уме прикидывать, сколько было Глебу лет. Выходило около сорока. Примерно столько же прожили и Мстислав, и Владимир Андреевич Дорогобужский.
– Отчего умер князь Глеб? – спросил он гонца, сурово сдвигая брови.
– Невестимо. – Киянин пожал плечами и обронил внезапно: – Князя Глеба в Киеве не любили. Равно как и отца его, Дюргия.
Это простецкое «Дюргий» неприятно резануло слух. Совсем не стало у народа уважения к князьям!
Впрочем, суть намёка Ярослав уловил, хоть и не подал вида, что всё понял. Глебу, по-видимому, помогли отправиться к праотцам, так же как без малого четырнадцать лет назад посодействовали в том его родителю. Вслух Осмомысл сказал со вздохом:
– Мор что-то пошёл на князей. Одного за другим косит. Да, слабы князи на сердце. Нелегко быть на земле первым. Тяжек этот крест. Ужасен ответ властителей.
Отпустив Несторова посланника, он ещё долго вертел в руках грамоту. Ольге решил покуда ничего не говорить, впрочем, прекрасно понимая, что смысла большого в том нет. Уже завтра весь терем княгини будет ведать о том, что сотворилось в Киеве. Невозможно долго скрывать такие новости.
И вправду, уже через час-другой в хоромах Ольги поднялась суета. Княгиня, её ближние боярыни и холопки облачились в чёрные одежды.
В покоях Ольги горели на поставцах лампады, пахло фимиамом. Ольга громко рыдала, не тая слёз. Жалобно причитали плакальщицы.
Ярослав пришёл к ней, постоял, скорбно потупившись, глядя, как вздрагивают в такт рыданиям княгинины плечи. Внезапно Ольга резко обернулась. Скривив зарёванное лицо, она вскричала, задыхаясь от злости:
– Уходи! Ступай прочь! Вижу: ты рад! Рад смерти брата мово! Что ж, ступай к Настаске своей! Слышишь, иди отсюдова! Гляди токмо, чтоб и тебе худо не стало!
– Да Господь с тобою! С чего ты взяла, будто я радуюсь?! Ничьей смерти никогда… – Он не договорил.
Ольга завизжала яростно, затопала ногами, завопила:
– Вон пошёл! Вон! Хоть сейчас, ныне оставь меня! Ненавижу! Убила б, коли б могла!
Ошарашенный, Осмомысл метнулся в дверь.
«С ума она спятила, что ли?! Раньше такого не бывало. Ну, крикнуть могла, но чтоб так… Или ревнует? Да нет. Всё из-за Олега. Почуяла в нём беду для своего Владимира… Что ж, теперь и я беду чую… Для сына своего от любимой женщины!»
В тот вечер он позвал к себе на беседу молодого пресвитера[176] собора Успения, своего любимца Марка. Осмомысл понимал, что смерть Глеба развязывала ему руки. С нынешней двойственной жизнью надо было кончать.
Молодой священник со скорбью слушал князя, сокрушённо качал головой, вздыхал.
– …Давно не живу с ней, – тихо говорил, тупя взор, князь, – и с каждым годом, с каждым днём всё сильней становится злоба её. Только и слышу крики, ругань, слова поносные. Ты скажешь, в Анастасии здесь дело, в любви моей. Да разве в этом лишь?! Анастасия ни при чём. То наши с Ольгой дела. Издавна началось, ещё когда обручили нас отцы наши. Союзили Суздаль с Галичем, вот и учинили свадебку. Сговорились во время очередного похода, ударили по рукам, стойно купцы. А я теперь двадцать лет с лишним мучаюсь.
– Скажи, князь, княгиня изменяла тебе? – неожиданно спросил Марк.
– Было дело. Ну да ведь и я не ангел. Не в изменах суть, а в том, что едва друг дружку терпим. Вот и позвал тебя. Подумать хочу, как бы мне с Ольгой развестись.
– То, княже, дело вельми тонкое и многотрудное! – Священник вздохнул. – Что присоветовать могу? Вот ежели б
