Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая
– Они меня совсем не знают, – шепнул он в ответ, тоже смеясь, потому что смеялась она. – Думают, у нас в Киеве таких обалдуев нет. Видели б они Игморову братию – а я-то с ней вырос. Ну да леший с ним, пусть он со своей кобылой целуется…
– Они потом тебя подстеречь хотели, Унезор и еще кое-кто и гридей. Да Орча догадалась: вышла и сам прогнала их, сказала, вам на посиделки нельзя, начнут разбираться, как вы забрели сюда, еще на меня укажут. На Орчу то есть. Они и убрались. Унезор ее-то слушается. Но ты берегись. Он ведь так не оставит. Киевского посла они в открытую-то задевать не смеют, им от воеводы нагорит, а как бы пакость какую не затеяли. Орча тебя не залюбила, а Унезор для Орчи хоть в огонь кинется, лишь бы ее заполучить.
– Пусть сам бережется. Ты лучше скажи – я могу тебе чем-нибудь пособить? Почему ты здесь в тали живешь? Может, выкуп…
– Нет, нет! – Дединка высвободила одну руку и поднесла к его рту, желая помешать говорить. – Не поминай об этом ни князю, ни воеводе. Они не станут с тобой об этих делах говорить, да как бы хуже не было… Пусти, пора мне, а то хватятся. Я еле выбралась, уж который день ищу, чтоб с тобой словом перемолвиться…
– Так и я…
Торлейв подался вперед – ее дышащие теплом губы были так близко. Но он едва сумел их коснуться – а может, и не сумел, только ощутил их горячую близость, как Дединка вывернулась из его рук и побежала прочь, к девичьей избе. Он смотрел ей вслед, не замечая холода зимнего вечера и снега на волосах. Это стремительное свидание ему как будто померещилось; он был полон ощущением ее тела в объятиях, радостью, что она хотела о чем-то его предупредить, беспокоилась о нем – и почти не помнил сути разговора.
«Веселые» посиделки, куда можно прийти парням, бывают только в пятницу. Через несколько дней Солонец с приятелями зашел за Торлейвом, приглашая присоединиться, но тот отказался. В тесной избе остроглазые девки приметят, но кого его тянет смотреть, а если пойдет слух о его неравнодушии к Долговязой Пятнице, не было бы беды. К нему-то поди подступись, а она куда менее защищена от любой пакости. Безопаснее будет выказывать полное равнодушие. Даже когда еще через несколько дней Рагнора, побуждаемая матерью, пригласила его прийти, он отказался: дескать, стар я уже для этих забав.
– Да неужели тебе с нами не весело? – Рагнора лукаво взглянула на него. – Или у вас в Киеве девки лучше поют? Или может, – она коротко засмеялась, – опасаешься, что снова кобыла в избу влезет?
– Если у той кобылы, – Торлейв повернул голову и прямо взглянул на Унезора, что из другого конца гридницы наблюдал за ними, – есть дело до меня, то пусть приходит и объявит, под горшком не прячется. А девок даром пугать – много удали не надо.
Рагнора фыркнула и ушла: дескать, нам и без вас весело. Все видели, что она пыталась уговорить киевского гостя, и если он пренебрегает здешними девами, то не их вина.
Она ли передала слова Торлейва Унезору, или кто-то другой из свидетелей этой беседы, но в тот же вечер, когда Рагнора и Остромира уже ушли, Унезор поднялся и не спеша направился через гридницу к почетному краю скамьи, где сидел Торлейв. Ужин закончился, столы убрали, Станиборовы отроки и кое-кто из старейшин сидели на краю спального помоста, а две немолодые служанки под присмотром княгини Прибыславы разносили пиво и разливали по чашам – тем из гостей, кто заслуживал такой чести. Торлейв входил в это почетное число, а Унезор, как и другие младшие отроки, – нет.
Торлейв сидел, глядя, как Унезор приближается с видом угрюмым и вызывающим. Подойдя, тот остановился, меряя Торлейва взглядом. Тот в свою очередь осмотрел его и кивнул на помост возле себя: садись, мол. Илисар передвинулся, освобождая место. Орлец стоял поблизости, прислонясь к столбу и скрестив руки на груди. Одноглазый Агнер сидел с другой стороны от Торлейва, с любопытством разглядывая Унезора, будто занятного жучка. Под этим взглядом замирали на языке колючие намеки, мол, не староват ли ты везде ходить с воспитателем, неужели во взрослом теле детский ум? Агнер казался не просто бережатым и даже не просто воспитателем знатного юноши, а чем-то вроде сосуда божественной мудрости, посланным ему свыше – той, к которой и в сорок лет не худо приложиться, все равно до дна этот сосуд смертному не осушить.
Подумав, Унезор сел: вставать Торлейв не пожелал, нужно было уравнять положение. Он помнил, что вся Станиборова дружина исподволь наблюдает за ним, и был намерен не ударить лицом в грязь перед киевским щеголем.
– Слышал я, – начал Унезор, – будто ты дал мне прозвище Дохлая Кобыла?
– Я? – Торлейв выразительно удивился и отставил чашу. – Не так уж сильно я тобой занят, чтобы выдумывать тебе прозвища. Но если считаешь, что тебе к лицу – носи, мне не жалко.
– Я не потерплю, чтобы какие-то заезжие… путники порочили меня в глазах… честных смолян.
Вместо «путники» Унезор явно хотел сказать «бродяги», но назвать так княжеского брата в дорогом платье было бы глупо. Да и под честными смолянами он разумел более всего молодых смолянок.
Веселые глаза Торлейва приобрели надменное выражение: свои преимущества он знал.
– В тех краях, откуда мои предки по отцу, по Хельги Красному, принято думать, что человек не повзрослеет по-настоящему, пока не повидает мир. Я родился в Карше близ Бычьего брода и Меотиды, и еще ребенком мать привезла меня в Киев, однако тысячи людей за всю жизнь не совершают и десятой части такого путешествия. Уже взрослым я дважды бывал в Царьграде, один раз – во Франконовурте, при дворе короля Отто, и здесь я тоже во второй раз. Имеешь полное право назвать меня путником. Ну а если кто-то дает повод называть его Дохлой Кобылой, то чья же вина?
– Удивил! – с издевкой ответил Унезор, хотя видно было, что и правда удивил. – Да я столько раз бывал в Белой Веже,
