Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая
– Врешь! – одобрили его, побуждая рассказать больше. – Сам видел?
– Сам видеть не мог – это при дедах было, с полсотни лет назад, при Олеге Вещем. Я прошлым летом только слышал от Тормара, воеводы витичевского, а он от своей матери – она ту великаншу видела. Приехала она, сказала, службы ищу, нанялась к Олегу в бережатые. А он ее поставил его дочь меньшую охранять. Да только недолго она ее охраняла – умыкнула Олегову дочь к брату своему, князю плеснецкому, Амунду Етону. Вот он был великан – в нем было роста четыре локтя. И это я почти видел сам…
По избе покатилась волна недоверчивых возгласов – парни и девки, кто уже с добычей, кто еще нет, забыли о пирогах, во все глаза глядя на Торлейва.
– Да он, что ли, сейчас живет? – не поверила Остромира.
– Другие волоты живут по пятьсот лет. Самого Етона я не застал, но был в его доме, в его гриднице, а там на столбе отметка сделана – по его росту, когда он был молод и в полной силе. И эта отметка – на высоте в четыре локтя. У нас в Киеве самый рослый человек – Мстислав Свенельдич, и то пядь с перстом не достает до нее. Эту отметку я своими глазами видел. – Торлейв повторил движение, как пытался дотянуться до той отметки, подойдя к столбу. – Три зимы назад, я тогда сам уже вырос.
– Ты врешь! – восхищенно глядя на него, повторила Остромира.
– Соврал бы, чтобы народ честной позабавить, но нет нужды. Все правда. Вот это великаны были истинные. А это, – Торлейв легко качнул Дединку у себя на колене, будто забавляя дитя, – просто девка… как раз по мне.
Он взглянул в лицо Дединке и улыбнулся; она тоже улыбнулась и подала ему куриную ножку.
Пока одни болтали о великанах, другие, кому было не слышно, принялись за песни.
Уж как звали молодца,
Почитали удальца,
Дунай мой, Дунай,
Веселый Дунай!
На пир в гости посидеть,
На беседу поглядеть.
Дунай мой, Дунай,
Веселый Дунай!
Посадили молодца,
Посадили удальца
Против вдовушки на скамью,
Против горькой на соснову.
Я на вдовушку взгляну,
Тяжелешенько вздохну
Шапку валяну сниму,
Против вдовушки брошу…
– запели с другой стороны стола. Бойкая Жаленья – она ночью на чужом дворе оробела, а при свете и среди своих была куда как смелой, – вскочила и пустилась плясать, переходя от одного парня к другому. Пошло веселье: одна плясунья сменяла другую, и Дединка спрыгнула с колен Торлейва и выскочила на свободное место.
Уж как звали молодца,
Почитали удальца.
Посадили молодца,
Посадили удальца
Против девушки на скамью,
Против красной на соснову.
Я на девушку взгляну,
Полегошеньку вздохну…
Бах, бах, бах!
Вздрогнув, Торлейв с трудом оторвал взгляд от Дединки и повернулся к двери. За шумом в избе не сразу расслышали, что кто-то колотится в дверь самым грубым образом.
– Что там такое? – закричала Рагнора. – Не пускайте никого, мы никого больше не звали! Никого больше не ждем!
Торлейв вопросительно взглянул на своего нового приятели Солонца: что это? Мелькнули в голове те парни с волчьими хвостами, вилькаи… но нет, они имеют право заходить в город только в единственную ночь, в Карачун, а сейчас до нее еще почти два месяца.
Незапертая дверь распахнулась, повеяло влажным холодом, и на свет лучин из внешней тьмы всунулось что-то очень высокое, огромное… и Торлейв узнал лошадиную голову!
Еще миг – и изба наполнилась истошным визгом. Кобыла! Все сразу вспомнили страшный рассказ о дохлой кобыле на посиделках, да и эта выглядела не слишком живой – высохшая морда, длинная тонкая шея, свалявшаяся грива.
– Вот и яаааа! – визгливым, жутким голосом проржала кобыла, уже до половины туловища забравшись в избу.
Ужас порывом холодного ветра пронесся по избе от двери вглубь; девки с визгом метнулись к дальней стене. Одна налетела на Торлейва, толкнула, заставила отшатнуться на несколько шагов. На глаза ему попалась куча сваленных в углу прялок. Прялки эти делались из того места древесного ствола, где он переходит в корень с природным изгибом-углом; из нижней части, из комля, получается сидение-донце, а к верхней привязывают кудель. Прялки эти довольно тяжелы, и каждая девушка, принеся ее однажды в беседу, обычно уже не забирает до конца посиделок, до весны.
Протянув руку, Торлейв подхватил ближайшую прялку, шагнул к двери и метнул ее в лошадиную голову. С громким треском лошадиная голова лопнула, крупные и мелкие твердые обломки с шумом заскакали по доскам пола. Тело кобылы завалилось назад – каким-то совсем неестественным образом. Теперь, опомнившись, Торлейв видел, что это не настоящая лошадь, пусть даже дохлая, а та, сделанная из шкуры и горшка на палке, с какой парни ходят в ночь Карачуна. А в первый миг испуганные глаза приняли ее за настоящую!
Едва подумав о парнях, о том, что под лошадиной шкурой наверняка прячутся люди, Торлейв их и увидел. Точнее, одного – вместо разбитой лошадиной головы в дверном проеме показался Унезор, растрепанный и разгневанный. На полу перед входом валялись осколки горшка, а в шаге дальше – прялка, которая этот горшок и разбила.
А потом Унезор видел Торлейва.
– Это ты меня звезданул? – рявкнул он, словно не веря глазам.
– А ты, видать, звезды и увидел! – усмехнулся Торлейв его ошарашенному виду. – Хотел сам всех напугать, да присел на задницу.
– Шишок ты киевский! Сейчас я тебе глаза на левую сторону выверну!
Унезор живо подался вперед и подхватил с пола ту же прялку, явно намереваясь использовать ее как оружие. Следом за ним в избу вскочил другой парень, составлявший заднюю часть кобылы, – такой же растрепанный после барахтанья под шкурой. Торлейв отступил, и, видя, что надо защищаться, взял из кучи еще одну прялку. Злое лицо Унезора ясно сказало ему, что драка пойдет
