Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

В тот год выборы состоялись позже обычного — Бибул постоянно вмешивался в них, говоря о том, что знамения неблагоприятны. Но нельзя бесконечно откладывать решающий день, и в октябре Клодий наконец получил желаемое, выиграв выборы и став трибуном. Цицерон не счел нужным присутствовать на Марсовом поле, чтобы узнать об итогах выборов. Да в этом и не было надобности: мы слышали крики восторга, не выходя из дома.

Десятого декабря Клодий принял трибунскую присягу. Цицерон опять не стал покидать своей библиотеки. Но вопли были слышны даже при закрытых окнах и запертых дверях. И сразу же стало известно, что Клодий разместил предложенные им законы на стенах храма Сатурна.

— Да, он не теряет времени, — произнес Цицерон с мрачным видом. — Ну что же, Тирон, спустись и узнай, что собирается сделать с нами Красавчик.

Как вы понимаете, я спускался с холма, чувствуя все возраставшую тревогу. Собрание уже закончилось, но горожане, сбившись в кучки, продолжали обсуждать услышанное. Все пребывали в приподнятом настроении, словно только что стали свидетелями занятного выступления и хотели поделиться впечатлениями. Я подошел к храму Сатурна, и мне пришлось пробиваться сквозь толпу, чтобы понять, о чем идет речь. На стене были вывешены четыре закона. Я достал стилус и восковую табличку. Первый закон препятствовал будущим консулам вести себя так, как Бибул, — древнее право консулов сообщать о неблагоприятных знамениях ограничивалось. Второй урезал полномочия цензоров по отстранению сенаторов. Третий разрешал квартальным коллегиям возобновить свою работу (сенат запретил коллегии шесть лет назад за безобразное поведение их членов). И четвертый — тот, о котором все говорили, — предусматривал ежемесячную бесплатную выдачу хлеба каждому жителю Рима.

Я занес на таблички суть каждого закона и поспешил домой, чтобы рассказать все Цицерону. Перед ним лежала тайная история его консульства, и он собирался начать подготовку к защите. Когда я рассказал хозяину, что предлагает Клодий, он откинулся в кресле, сильно озадаченный:

— И ни слова обо мне?

— Ни единого.

— Только не говори, что он собирается оставить меня в покое после всех этих угроз.

— Может быть, он не так уверен в своих силах, как притворяется.

— Прочитай законы еще раз.

Я сделал, как он просил. Сенатор слушал, прикрыв веки, тщательно взвешивая каждое слово.

— Все это популярская чушь, — заметил он, когда я закончил. — Бесплатный хлеб. Своя партия на каждом углу. Неудивительно, что все приняли это на ура… Знаешь, чего он ждет от меня, Тирон? — спросил меня Цицерон, немного подумав.

— Нет.

— Клодий ждет, что я выступлю против законов просто потому, что их предложил он. Он просто жаждет этого! А потом он сможет повернуться к народу и сказать: «Посмотрите на Цицерона, этого прислужника богатеев. Он считает, что сенаторы могут обжираться и вести веселую жизнь, но стоит насмерть против того, чтобы бедняки получили немного хлеба и развлечений в награду за свою тяжелую работу». Понимаешь? Трибун хочет втянуть меня в противостояние, а затем поставить перед плебеями на Марсовом поле и обвинить в том, что я веду себя как царь. Будь он проклят! Такого удовольствия я ему не доставлю. Я докажу, что могу вести более тонкую игру.

Я все еще не уверен, что Цицерон смог бы остановить принятие законов Клодия, если бы захотел, или нет. У него имелся карманный трибун по имени Нинний Квадрат, по указанию Цицерона охотно накладывавший вето. Отца Отечества поддерживало множество добропорядочных граждан среди сенаторов и всадников, готовых проголосовать, как он скажет. Некоторые считали, что бесплатный хлеб поставит бедняков в зависимость от государства и окончательно развратит их. Такая благотворительность ежегодно обходилась бы в сто миллионов сестерциев, и Рим отныне не смог бы жить без поступлений из заморских владений. Эти люди также считали, что квартальные коллегии насаждали разврат и что устройство общественной жизни в коммунах следовало доверить представителям государственных культов. Во всем этом они были правы. Но Цицерон смотрел на вещи шире. Он понимал, что времена изменились.

— Помпей наводнил страну дешевыми деньгами, — говорил мне хозяин. — Этого нельзя забывать. Для него сто миллионов — это не сумма. Бедные или получат свое, или оторвут нам головы, а в Клодии они нашли себе достойного вождя.

Поэтому Цицерон решил не выступать против законов Клодия, и былая любовь народа к нему вспыхнула в последний раз, как иногда вспыхивает свеча, прежде чем окончательно погаснуть. Отец Отечества велел Квадрату ни во что не вмешиваться и отказался публично осудить законы Клодия. Это вызвало ликование на улицах.

В первый день января, когда сенат собрался под председательством новых консулов, хозяину дали выступить третьим — несомненное признание его заслуг. Перед ним выступили только Помпей и Красс. И когда тесть Цезаря, новый консул Кальпурний Пизон, председательствовавший на собрании, предоставил слово Цицерону, тот стал, как всегда, призывать к миру и согласию.

— Я не собираюсь критиковать, отвергать или осуждать законы, предложенные нашим собратом Клодием, и молюсь только об одном: чтобы в эти трудные времена вновь воцарилось согласие между сенатом и народом Рима, — сказал он.

Эти слова были встречены восторженными рукоплесканиями, и, когда настала очередь Клодия, он произнес такую же неискреннюю речь.

— Еще недавно мы с Марком Цицероном были очень близкими друзьями, — произнес он взволнованно, со слезами на глазах. — Я уверен, что причиной охлаждения между нами стал один близкий к нему человек в его ближайшем окружении, — он имел в виду слухи о ревности Теренции к Клодии, — и приветствую его государственный подход к требованиям простых людей.

Через два дня после принятия законов Клодия холмы и долины Великого города гудели от восторга: члены квартальных коллегий праздновали их восстановление. Это были не самопроизвольные проявления радости — сборища устраивал человек Клодия, писец по имени Клелий. Бедняки, рабы и вольноотпущенники гонялись по улицам за свиньями, тут же приносили их в жертву без всяких жрецов, которые должны были наблюдать за соблюдением обрядов, а потом жарили мясо на перекрестках. С наступлением ночи празднества не прекратились — участники просто зажгли фонари и жаровни и продолжили свои неистовства (было необычайно тепло, а это всегда сближает людей). Они пили до рвоты. Они испражнялись прямо в проулках. Они сбивались в шайки и дрались друг с другом, пока кровь не заполняла придорожные канавы. В богатых кварталах, особенно на Палатине, состоятельные граждане заперлись в своих домах и с ужасом ждали, когда прекратятся эти приступы дионисийства. Хозяин наблюдал за всем этим с террасы, явно думая о том, не