На червленом поле - Мария Воробьи

– В мою честь? Ну и хорошо, вон он какой здоровяк! Настоящий боров де Борха! Ну ты молодец, молодец. Надо будет еще одного… Но это потом, потом.

Он не старался долго делать вид, что ему интересно: в ту же ночь, уставший от долгого плавания и воздержания, пошел по кабакам и борделям.

Мария Энрикес смотрела, как кормилица укладывает ребенка. Подошла к колыбельке, натянула одеяльце повыше и сказала – то ли мужу, то ли сыну:

– Нет, не в честь отца. Так меня когда-то просили. Так мне когда-то сказали.

Хуан-старший был ей плохим мужем, но она поняла это не сразу. Он покинул ее вскоре после женитьбы – и оказалось потом, что непраздной.

Семья Марии Энрикес знала о жизни, что он вел в Риме, но молодую женщину в ее положении старались не тревожить – как и молодую мать впоследствии. Он был безалаберен по части писем, но когда она послала ему письмо, полное завуалированных намеков на ее положение, он ответил, и оказалось, что он едет прямо к ней. Это немного расположило ее сердце к Хуану, но вскоре она, проницательная и мнительная, к отвращению своему, поняла, кто он такой.

Хуан не менял своих холостяцких привычек и, удовлетворившись письмом от отца, в котором говорилось, что между Римом, Неаполем и Францией установлено новое равновесие, принялся вести жизнь такую же веселую и беспутную, какую вел всегда.

Мария Энрикес смотрела на него пронзительно, когда он выходил в ночь, и черный плотный бархат ее платья частоколом стоял вокруг нее – строгий и испанский, Хуан уже почти отвык от таких донн в Риме. Он, не оглядываясь, но чувствуя ее тяжелый взгляд, направленный между лопаток, стремительно выбегал в темноту ночи.

– Нет, право, римские женщины куда ласковее, – говорил он своим стражникам и спутникам, когда они отправлялись к веселым улицам. – Они носят разноцветные платья, которые обхватывают их туго, словно перчатки. У них веселые и живые лица, они не смотрят так в спину мужьям, словно хотят просверлить в них дырку. Они сами не прочь повеселиться!

С непотребными девками Мария Энрикес немного смирилась, но оказалось, что Хуан волочится за какой-то замужней дамой, дочерью герцога, женой графа. Это было куда тяжелее, чем женщины в борделях. Эта новость проворачивалась сверлом в груди, вставала колом в животе, в котором опять жил его ребенок. Это было уже настоящее предательство.

Мария Энрикес проводила много времени в церкви и столько же – в детской, но и то и другое вдруг перестало приносить ей удовлетворение.

В церкви стояла статуя Девы Марии, прекрасной и златовласой, в синем бархатном плаще. На шее у нее висело дорогое коралловое ожерелье. Младенец Иисус смотрел ласково и сосредоточенно – так же, как смотрел малыш Хуан, когда пил молоко. На шее у статуи божественного младенца висела веточка коралла. Как и все знатные матери, Мария Энрикес заказала такую же сыну: считалось, что он отгоняет злых духов, а также помогает прорезываться зубам. Только младенец был златовласый, а пушок над головой маленького Хуана был черным. А еще у него был отцовский нос, уже сейчас, в младенчестве, какой-то длинный. Мария Энрикес все равно его любила, и любила ходить в церковь, и думала, что ей будет этого хватать, но сейчас хватать перестало.

Хуан перестал ходить к девкам, и выписал себе новые наряды, и духи, и завел нового и дорогого цирюльника, и даже, кажется, пить перестал.

Мария Энрикес не знала, надеяться ли ей на то, что ему надоест или что та дама откажет быстрее. Но если она откажет, она, наверно, расскажет своей семье, а может, даже скажет мужу. И тогда все будут смеяться над Хуаном – и еще больше будут смеяться над его строгой женой, а муж графини, быть может, и вовсе захочет отомстить. Нет, уж лучше просто Хуану надоест – у него ветреное сердце, это всем известно. Пусть ему надоест!

Но правда оказалась страшнее, чем надеялась Мария Энрикес: та дама ему не отказала. Они ездили вместе на охоту, сидели рядом на пирах, весело проводили праздники. Она смеялась его шуткам, она хлопала его игриво по щеке.

Он уходил ночью, но не так крадучись, как уходил прежде на пирушки и к девкам, а словно демонстративно. Теперь он не боялся тяжелого взгляда жены – теперь он раздражал Хуана. Но хуже было другое. Мария Энрикес смирилась бы с несчастьем их обоих, но Хуан уходил, светясь, приходил, сияя. Он был счастлив – и этого она не могла ему простить.

Мария Энрикес тяжело носила ребенка: не так, как первого. С первым она летала. Ей казалось, что она проглотила бычий пузырь, что позволяет плавать, или охапку перьев, что позволяют летать, – ей казалось, что живот тянет ее вверх, делает легкой и прозрачной. Когда она шла, ее ноги касались земли только на считаные мгновения, остальное время она парила над землей – невысоко, но между подошвой ее обуви и полом можно было спокойно прокатить яичко. Но это было тогда. Теперь же она гнулась к земле, как старуха. Ребенок тянул из нее все силы и соки, а его отец – всю радость.

Наконец она разрешилась от бремени маленькой крикливой дочерью, такой же черненькой, как оба Хуана.

Тут Хуан явился, снова подкинул ребенка над колыбелью, цокнул языком, что не мальчик, спросил только:

– Как назовешь?

Подразумевалось, что всех детей называет она. Что он признает за ней это право.

Мария Энрикес, приподнявшаяся на кровати, задумчиво смотрела на него. В комнате царил полумрак – считалось, что яркий свет вредит молодым матерям. Марии Энрикес предстояло провести в постели еще две недели плюс к тем неделям, которые она провела здесь в ожидании родов – так тоже было принято: уходить в уединение заранее. С ней были ее наперсницы и служанки, к ней приходила экономка и к ней приводили сына, но круг был ограничен, и сейчас ей странно было видеть кого-то чужого – мужчину, мужа, и она даже рада была его видеть, и сказала:

– Я подумаю.

Хуан еще раз покачал младенца туда-сюда, потом аккуратно положил в колыбельку и отбыл прочь по делам.

Можно было назвать дочь Франческой. Не об этом ли когда-то говорил Педро Луиджи? Мария Энрикес откинулась на подушки. Что-то в ней протестовало против этого, какая-то злость, на Педро Луиджи, на Хуана, на всех де Борха.