Житие маррана - Маркос Агинис

Он так долго ждал этого момента, старался предугадать вопросы, обдумывал ответы — и что же?! В голове пусто. Видимо, его станут унижать, как унижали папу. Велят говорить правду, только правду, будут тщательно записывать каждое слово, а потом используют сказанное, чтобы сломить и растоптать. На память приходит совет отца: «Постарайся не повторить моего пути!» Нет, об отце сейчас лучше не думать, следует сосредоточиться на том, как выстоять перед холодной злобой инквизиторов. Но в сердце все же закрадывается досада: послушался бы — не звенел бы сейчас кандалами в зале суда. Хотя, в отличие от отца, Франсиско сам шагнул навстречу судьбе, взвалив на плечи сестры бремя тайны, которое та не в состоянии была нести. Сам решил положить конец двойной жизни и по дороге в Сантьяго не воспользовался возможностью бежать. Неизвестно еще, сдюжит ли он, простой человек из плоти и крови, сумеет ли доказать, что каждый имеет право придерживаться своей веры, что никакого преступления в этом нет. Ведь у инквизиторов в запасе предостаточно средств, чтобы обламывать упрямцев.

Один из судей протирает очки рукавом облачения, водружает их на нос, приглаживает тоненькие усики и приказывает секретарю объявить о начале заседания. Франсиско слушает и узнает, что сегодня пятница, двадцать третье июля 1627 года, и что судить его будут достопочтенные доктора права Хуан де Маньоска, Андрес Хуан Гайтам и Антонио Кастро дель Кастильо.

Андрес Хуан Гайтан, тот самый, что много лет назад приходил в университет Сан-Маркос и пел дифирамбы вице-королю, устремляет на подсудимого ледяной взор и бесстрастным голосом произносит:

— Франсиско Мальдонадо да Сильва, клянетесь ли вы говорить правду и только правду?

Франсиско не опускает глаз. Горящий взгляд священнослужителя и сумрачный взгляд измученного узника встречаются, скрещиваются, точно два клинка. Сталкиваются два диаметрально противоположных мировоззрения. Упрямый сторонник незыблемости догмата против не менее упрямого защитника свободы вероисповедания. Инквизитор ненавидит (и втайне боится) обвиняемого, обвиняемый боится (и втайне ненавидит) инквизитора. Оба готовы до конца отстаивать свою правду.

— Положите руку на распятие, — приказывает Гкйтан.

С того места, где стоит подсудимый, ему видны лишь головы судей, сидящих за массивным столом на высоком помосте. Головы без туловищ, обрамленные зелеными спинками кресел, зловещие, присыпанные сединой, как пеплом. Франсиско твердо держится на ногах, но внутренняя дрожь сотрясает каждую клеточку его тела.

— Сеньор, — отвечает он, глубоко вздохнув, — я ведь иудей,

— Представьте себе, нам это известно.

— А значит, я никак не могу клясться на распятии.

Секретарь, старательно записывающий каждое слово, дергает головой и ломает перо.

— Таков порядок! — раздраженно говорит инквизитор. — И его надо соблюдать.

— Да, я знаю.

— Так клянитесь!

— Поймите, это лишено всякого смысла.

— Вы еще будете нас учить, что лишено смысла, а что нет! — От столь вопиющей дерзости лицо инквизитора злобно кривится. — Сумасшедшим решили прикинуться?

— Нет, сеньор. Но моя клятва будет иметь силу, только если я произнесу ее согласно моей вере, моему закону.

— Для нас ваша вера и ваш закон ничего не значат.

— Для вас, но не для меня. Я иудей и могу поклясться лишь именем Господа Всемогущего, Творца неба и земли.

Секретарь торопливо записывает, но буквы пляшут, а строчки расползаются. Наборный потолок жалобно скрипит: плашки из ценной древесины никогда не слышали ничего подобного. Инквизиторы внешне невозмутимы, хотя сердца их готовы выскочить из груди. На помощь приходит выучка: нет, этот выродок ни в коем случае не должен заметить, что задел судей за живое.

— Уж не собираетесь ли вы навязывать нам свои законы? — Гайтан изо всех сил старается говорить ровным, бесцветным голосом. — Уверяю, на пользу вам это не пойдет.

— Если я поклянусь на распятии, то солгу.

Судьи переглядываются, перешептываются и, кажется, приходят к какому-то решению. Обвиняемый наблюдает, как они готовят подобающий ответ на чудовищное кощунство. Наконец Хуан де Маньоска обращается к секретарю:

— Подсудимый может клясться по-своему. Но непременно отметьте в протоколе его злостное неповиновение.

В зале раздаются слова дотоле неслыханной клятвы. Потолочные плашки скрежещут.

Начинается допрос. Франсиско Мальдонадо да Сильва отвечает охотно. Он так устал от двуличия, так рад сбросить маску, не страшась, не стыдясь и не предавая ни Господа, ни других, ни себя.

Инквизиторы впервые видят человека, который держится с такой дерзкой открытостью: не стремится ввести их в заблуждение. не отрицает тяжелейших обвинений, не боится наказания. А хуже всего то, что подсудимый, кажется, совершенно честен! Он спокойно подтверждает, что является иудеем, и произносит это омерзительное слово с какой-то извращенной гордостью. Иудеем были и его отец, судимый этим же трибуналом, и его дед, и все предки, в чьих жилах текла презренная кровь. Тем не менее мать обвиняемого происходила из старого христианского рода, жила и умерла убежденной католичкой. Крестили его в далеком Ибатине, а епископ Фернандо де Трехо-и-Санабрия конфирмировал в Кордове. Франсиско Мальдонадо да Сильва говорит, что еще в отрочестве получил серьезное религиозное образование и оставался христианином до восемнадцати лет, пока не встретился в Кальяо со своим отцом. Хотя сомнения смущали его душу и раньше, в годы тяжких испытаний, павших на семью, он исправно ходил к мессе, исповедовался, причащался, словом, делал все, что положено делать доброму католику. Но затем прочел сочинение крещеного еврея Пабло де Сантамарии Scrutinio Scripturarum. Эта лукавая книжица возмутила его до глубины души: диспут между молодым Павлом и дряхлым Савлом выглядел надуманным, лживым и представлял собой не триумф церкви, а сплошную подтасовку. Именно тогда он и обратился к отцу за наставлением в вере предков.

Андрес Хуан Гайтан и Антонио Кастро дель Кастильо ерзают в креслах за массивным столом, с трудом сохраняя невозмутимость. Слова обвиняемого жалят как пчелы. Хуан де Маньоска решает прервать его и велит доказать свое католическое воспитание: перекреститься, произнести основные молитвы и перечислить евангельские заповеди.

Франсиско растерянно умолкает. Что за нелепый экзамен? С какой стати качество его образования проверяют, давая задания, с которыми справится даже неграмотный крестьянин? Или судьи издеваются? Не верят в искренность показаний? Мелькает догадка: наверное, инквизиторы хотят убедиться, может ли иудей, не содрогаясь от отвращения, исполнять христианские обряды.

— Крестное знамение и католические молитвы не оскорбительны для Господа. — Франсиско крестится, читает молитвы и называет десять заповедей.

Инквизиторы смотрят и слушают, старательно изображая равнодушие. Секретарь пишет не разгибаясь. Он уже сломал три пера и взялся за четвертое.

— Продолжайте, — приказывает Маньоска.

Франсиско, так и не поняв, зачем инквизиторы заставили его повторять азбучные истины, облизывает пересохшие губы и продолжает свой рассказ, не скупясь на детали. Пусть они католики и у них своя правда, но у него