Купол на Кельме - Георгий Иосифович Гуревич
4
Благодаря вмешательству Андреева непреодолимые препятствия удалось преодолеть без труда. Не понадобилось сплавлять лес, сушить, пилить, ковать гвозди… Просто на заднем дворе маслозавода лежали, рассыхаясь, припрятанные про запас «лосьвянки». И отпущенный на недельку дед Пантелеймон, мой бородатый знакомый, взялся их обновить.
Андреев подыскал мне и проводника — Тимофея Карманова. Тимофей был неказист с виду, но одет щеголевато, прилизан, чисто выбрит, даже душился одеколоном. Впрочем, пахло от него все равно только рыбьим жиром. В доме Тимофея я впервые в жизни увидел, как за завтраком пьют рыбий жир — просто хлебают ложками, закусывая хлебом.
Тимофей был сметлив, ловок, на все руки мастер, удачливый солдат на войне, удачливый рыбак на Югре. Но рассказывал он только о своих неудачах, как он выражался: истории «с крючком».
— Что это значит — с крючком? — спросил я.
— С крючком, стало быть, как у рыбы, — пояснил он. — Погонится она за червячком, сердешная. Хвать, а в ём крючок. Думает закусить, ан самое в котел. Вот какой оборот с крючком-то!
Второго проводника рекомендовал дед Пантелеймон. Однажды поутру он специально зашел к моей хозяйке и велел передать, что приехал с Лосьвы очень подходящий человек — старый охотник Ларион Карманов (не родственник Тимофея, просто на Лосьве всего четыре фамилии, из них Кармановы — самая многочисленная).
С первого знакомства Ларион не понравился мне. У него было старое, морщинистое лицо, красные глазки. А когда он, кряхтя и потирая спину, поднялся к нам навстречу, я невольно подумал: «Какой из тебя проводник! Тебе, дед, на печи лежать».
Старик Андреев объяснил цель нашего прихода, и Ларион сразу загорелся. Видно было, что это старый бродяга, любитель дальних походов. Он со вкусом расспрашивал, какой у нас маршрут, какое снаряжение и харч и опытный ли мы народ.
— Не люблю, когда привалы каждый час, — пояснил он.
— Народ отборный! — сказал за меня дед Пантелеймон, хотя он никого еще не знал.
— Я пошел бы, — вздохнул Ларион, — да вот болезнь у меня — как вступит под лопатку, так и не выходит, хоть караул кричи.
— А в Союзпушнине говорят, будто ты тысячу сто белок сдал и двадцать горностаев… и будто бы три медвежьи шкуры. Это кто добыл? Баба твоя?
— Да ведь то зимой. А сейчас вступило.
— Бутылкой потри — полегчает.
— Да нет, куда. С шестом мне тяжело…
Я не очень уговаривал старика. Незачем было брать в экспедицию человека, которому трудно работать шестом. Но, когда я поднялся, чтобы уходить, Ларион сказал неожиданно:
— Завтра дровец запасу, полечусь.
На другой день я присутствовал при этом лечении. Ларион растопил тесную деревенскую баньку и, забравшись на полок, кряхтя, растирал спину муравьиной кислотой. Я попробовал помыться за компанию, но через минуту выскочил как ошпаренный. Пока я, дрожа на ветру, одевался под стенкой, до меня доносилось довольное фырканье. И немощный старик еще полчаса охал в этом пекле. Потом он показался, распаренный, с посоловевшими глазками, весь красный, как свекла, от макушки до пяток. Выбежав из баньки, он окунулся в ледяную Югру, а затем, прикрывшись веником, прошествовал в дом. Так как от этого лечения он не умер на следующий день, я решил, что не найду человека выносливее, и, не колеблясь, принял его на работу.
На третий день ветер стих, и Фокин привез Николая, еще через день — Глеба, затем Левушку. Студентов я отдавал в распоряжение Пантелеймона — они должны были строгать, конопатить, смолить. Старик был доволен помощью, похваливал:
— Молодец, паря, стараешься. — И неизменно добавлял для равновесия: — А руки у тебя дрянь.
На шестой день Фокин сделал два рейса с грузом, без людей. Теперь мы ждали Маринова и Ирину.
Ирину я ждал несмотря ни на что. Мне не удалось заглушить любовь за неделю, как не удалось за два года на фронте.
Пусть Ирина сказала: «Забудь, я не способна любить». Не хочу забывать, не хочу уступать! Что-то слишком уступчив я, слишком легко устраняюсь.
Но, если любви нет, нельзя ли ее пробудить?
Люди опытные пожимают плечами. «Любовь дело темное, — говорят они. — Кому как повезет».
Но ведь возникает же она как-нибудь. Вырастает из уважения, благодарности, жалости, восхищения, что ли?
Вот Ирину сейчас восхищает Маринов. Она восхищается, может полюбить, если еще не полюбила. Чтобы победить Маринова, надо превзойти его. В чем?
И, когда, спускаясь с лесенки самолета, улыбающаяся Ирина подает мне руку, у меня чуть не срывается совсем недружелюбное: «Мы еще посмотрим, чья возьмет!»
Глава седьмая
1
Приятно быть могучим. Быть, например, знаменитым штангистом, выходить на эстраду в мягком черном трико, с низко вырезанной грудью; плотно поставив ноги, браться за стальную штангу, похожую на вагонную ось с двумя колесами, и мощным толчком поднимать над головой десятипудовую тяжесть на удивление зрителям.
Или марафонским бегуном с сильными ногами и широкой грудью. Не зная усталости, преодолевать подъемы и спуски, скрипучие гаревые дорожки и голубые километры накатанного шоссе и, без труда оставив далеко позади всех соперников, одному, под нарастающий плеск аплодисментов, заканчивать последние четыреста метров у подножия трибуны.
И даже необязательно быть чемпионом, просто — опытным гребцом; плавно нести над гладкой водой весло, стряхивая с лопасти капли, не брызгая, погружать в воду, разрезать ее, словно ножом, и, напружинив мускулы, ногами, плечами, всем корпусом подвигать лодку вперед. Пусть скользит все быстрее и быстрее тяжеловесная «лосьвянка», пусть рокочет под носом рябь, пусть бегут навстречу берега, а попутные лодки отстают, словно неподвижные камни. Рраз… и-и-и… Рраз… и-и-и-и…
— Не увлекайтесь, Гриша!
Это Маринов. Сложив рупором ладони, он кричит «не увлекайтесь» и рукой показывает наше место в фарватере за первой лодкой.
Что ж, если они выбились из сил, мы уступим. А захотим — в любой момент догоним и даже возьмем на буксир. Неповоротливый Глеб и Ирина для нас не соперники. Они просят сбавить темп — пожалуйста! Мы можем пойти навстречу. Сильному легко
