Моя стая-семья и не только - Евгения Кимовна Романенко
─ То-то и оно ─ выкинула бы! Красоту ─ выкинула! Запомни, Бог ни одной травинки, ни одного зверька и гада ползучего зазря не сотворил.
На всю жизнь запомнила я слова бабы Дуни. Если слова не подтверждаются делом, то они быстро забываются. И остаётся чувство лживости и лицемерия. У бабули всё было честно. Дети, как и животные, душой чувствуют.
Старший правнук бабы Дуни служил лесником. Или егерем? Не помню. Летом заготавливал сено и веники для лосей и косуль. Зимой вырубал сухостои, наполнял кормушки сеном и солью. И ловил браконьеров, снимал силки и капканы.
В ту зиму мои родители отправились на разведку чего-то, далеко на север Уральских гор. Меня оставили у бабы Дуни. Зима выдалась на удивление тёплая. Я не понимала, почему дядя Серёжа говорил об этом с печалью. Это ведь здорово! Мы, мелюзга, целыми днями болтались на улице, не боясь обморозить носы.
─ Ой, беда, беда!
─ Дядь Серёжа, почему беда? Здорово же, тепло!
─ А беда, Женька, в том, что снег тает, сверху настом толстым берётся. Лосям, косулям, особливо тем, кто на сносях, не уйти от волков. Да и от лихих людей не скрыться. Много маток погибнет. Ох, беда!
Я сидела, слушала и плохо понимала. Малая была. Дядька, загрузив сани, взяв ружьё, еды, уехал в тайгу. Верная зверовая лайка Муха уселась рядом. Дядьку ждали дня через два-три. Но он примчался поздно вечером. Ввалился в избу без тулупа. Тулуп комком кинул на лавку у печки.
─ Бабаня, разберись, я скоро.
Бабуля начала разматывать заледеневший тулуп. Когда там что-то запищало, мы, детвора, горохом посыпались с печки. На серой овчине пищал, забавно разевая ротик, какой-то слепой зверёныш.
─ Батюшки, никак, ведмедя приволок!
Баба Дуня перекрестилась, и шугнув нас, принялась за дело. Достала большой короб, положила туда дядькин тулуп, в грелку налила горячей воды и вместе с медвежонком сунула в короб. Откуда-то появилась бутылка, соска и тёплое молоко. Мы, притихнув, сидели на лавке и вытянув шеи пытались заглянуть в короб. Управив коня, вернулся дядя Серёжа.
─ Ну чё, бабуль, выживет?
─ Ну, даст Бог, не помрёт, коль живого допёр. Мать-то убили, ироды?
─ Ага, я подоспел, а уже никого. Берлога разворочена. А из норы-то молоком пахнет. Сунулся, а этих трое было. Этот один и остался. Баб Дунь, как разумеешь, выходим? Девка вроде!
Только через две недели бабуля разрешила нам подойти к коробу. Поглаживая нежную шубку Тайги, я представляла, что это не маленький медвежонок, а взрослый дикий медведь.
Тайга росла быстро. Снадобья бабы Дуни помогали прекрасно. Скоро Тайге стало тесно в коробе. Она с упоением носилась с нами по избе. Когда по реке пошла шуга, дядька, приехав из тайги, сказал, что скоро отвезёт Тайгу домой. На наши слёзы и уговоры оставить Тайгу с нами, бабуля только качала головой:
─ Негоже ей к людям привыкать ─ обидят! А дядька присмотрит за ней. У ей, чай, тоже душа по воле тоскует. А если любишь кого-то, то не ломай его душу!
Тогда мне очень больно было расставаться с Тайгой, но я на всю жизнь запомнила слова бабы Дуни.
Как дядя Серёжа увозил медвежонка Тайгу в лес, я уже не видела. Родители-геологи спустились с уральских гор и забрали меня домой.
К прабабушке Дуне я попала опять года через четыре. И опять была зима, холоднючая ─ жуть. Даже в деревне было слышно, как стонут и лопаются от мороза в тайге сосны. Дядя Серёжа поселился в таёжной избушке на заимке[11].
Дел в тайге хватало. Браконьеры распоясались вкрай! Силки, петли, капканы и ружья ─ всё для убийства! Наладились стрелять лосей и косуль возле кормушек. А оголодавших волков били стаями.
Дядька на лыжах обходил участок. Тайга, молодая медведица, почему-то не залегла в берлогу. А может, подняли её худые люди, испугали. Вот и бродила Тайга шатуном. Дядька за ней присматривал. Все тропинки её знал. То тушу лося оставит, то веников душистых подвесит. Но встречаться с ней не спешил. Дикий зверь, обиженный ─ злой! Какая там память детства? Тем более, что детёнышей она потеряла. Да, это страшней, чем самец медведь-шатун.
Как дядя Серёжа, зная тайгу, как свою ладошку, зная все хитрости браконьеров, попал в этот капкан? Мощный медвежий капкан. С литой цепью и тяжеленной колодой. Если бы не тёплые толстые унты, моё письмо было бы коротким.
Сколько дядя пролежал в сугробе, он не помнил. Но рядом визжала Муха и тяжко вздыхал и порыкивал медведь. Дальше напишу как помню, как сумею, со слов дяди Серёжи. Уже дома.
Бабаня, очнулся я, дернулся ─ нет, не получилось. Ногой двинуть не можно. Рядом Муха орёт, я ж её на заимке оставил, откуда взялась? Ох, баба Дуня, испужался я до мокрых штанов. Медведь-то рядом ходит. Нюхает, рыкает, лапой снег когтит.
Ну всё, бачу, если это Седой, прощай, Серёжка! Ты же знаешь Седого ─ та ещё зверюга. За все семь лет ни одной зимы в берлоге не спал. Шатун. А потом разглядел ─ нет, Тайга на меня вышла. Ходит, нюхает. Муха уже её и за «штаны» пару раз дернула. Подошла к лицу. Морда оскаленная, шерсть дыбом.
Бабуля, у меня только смелости и хватило шепнуть: «Тайга, девочка…». И всё ─ опять темно мне стало. Очнулся, а меня, как щенка, волокут за воротник. Тайга пыхтит, сопит да тащит. Дотащила до заимки, дыхнула в лицо и ушлёпала в тайгу. Так она меня с капканом, цепью и колодой на заимку и припёрла! Кое-как снял капкан, запряг Тычка, и к тебе! Чё с ногой-то, мне в тайгу надо!
Баба Дуня вздыхает, гладит по голове взрослого мужика, как ребёнка. Раздробил капкан кость, не скоро дядя Серёжа в тайгу пойдёт. Если бы не унты, любовно сшитые дедом Кузьмой… Как лубок сработали.
Дядька волнуется ─ зима на заход пошла! Дел в тайге ─ немерено. А он дома у печки на лавке нежится. Зря переживает дядя Серёжа: Ванька, его старший сын, надевает отцовский тулуп.
─ Батя, какой участок надо присмотреть?
Никто не заголосил, не зарыдал, когда семнадцатилетний пацан, взяв отцовское ружьё, пошёл вместо отца в тайгу, в мороз, в опасность.
─ Храни тебя Господь! Смотри по сторонам!
С этим напутствием Ванюшка уехал на заимку.
─ Бабуль, а разве Тайга узнала дядю? А почему она цепь не разорвала? А почему Муха оказалась рядом? А
