Кавказская слава России. Время героев - Владимир Александрович Соболь
– Друг – сказано чересчур сильно. Сослуживец, знакомец – никак не больше.
– Для этого дикаря сила связи не имеет значения. Он в кровной вражде с вашим Мадатовым и думает, что, убив вас, нанесет своему врагу рану.
– Он ошибается, – возразил Новицкий с наружным спокойствием.
– Он уверен. Может быть, я смогу передать записку вашим… нет, не читателям. Непосредственному начальнику. Генерал-плижер, Алексей Вельяминов.
– Во-первых, он не мой начальник. Во-вторых, не думаю, чтобы он был слишком озабочен моей судьбой. Вы же знаете – о людях наших занятий помнят, пока мы работаем. И тут же забывают, как только…
– Как только перестаем писать, – подхватил Кемпбелл. – Но попробуйте начертать еще хотя бы несколько строчек. Клянусь честью, я доставлю ваше послание адресату. У меня есть надежные связи.
Он настаивал, протягивал Сергею карандаш и крохотную тетрадку ин-октаво, похожую на его собственную. Новицкий поразмыслил и решил уступить. В быстро наползающей из-за двери темноте он набросал десяток фраз, не особенно заботясь о красоте почерка или слога. Прежде всего, он хотел быть правильно понятым. Закончив, вернул тетрадку и карандаш.
– Вы разрешите? – осведомился Ричард, уже, впрочем, переворачивая листочки.
Новицкий только пожал плечами. В такой ситуации наивно было настаивать на сохранении тайны переписки, тем более что она уже не могла оставаться личной. Он же и писал для того, чтобы его прочитали.
Кемпбелл читал вслух французские фразы, проверяя, правильно ли понял накорябанное на плохой бумаге тупым карандашом в неверном свете рукой, отвыкшей уже писать.
– Выкуп считаю невозможным. Чем более будете предлагать, тем более будут требовать. Не хочу показаться вам малодушным, но при здоровье совершенно расстроенном, уже ни к чему более не пригоден. Незачем тратить деньги, лучше накажите обманщиков.
Прямо называть Бранского по имени Сергей не решился. Прямых доказательств у него не было, да и не хотел он посвящать англичанина в сложные отношения внутри самого русского стана.
– А знаете, – тихо и убежденно сказал Кемпбелл, убирая тетрадку в карман. – Вы – герой. Что-то Гомеровское проступает за этими словами и даже в ваших чертах. Я не ожидал встретить подобные примеры здесь, на Кавказе.
– Прометей был прикован в этих горах, – заметил Новицкий.
– Ах да, разумеется, – спохватился Кемпбелл. – Ну, тогда многое проясняется. Может быть, и я смогу пропитаться этим же воздухом. Прощайте.
Он протянул Новицкому руку. Сергей принял ладонь шотландца и вдруг ощутил в своей что-то твердое, острое, холодящее кожу. Он ловко поднял предплечье, и предмет скользнул дальше, в рукав бешмета.
– Это все, что я смогу для вас сделать. И – самое малое из того, что мне бы хотелось, – тихо сказал Кемпбелл.
Он уже повернул к двери, когда Новицкого вдруг осенила странная мысль.
– Вы знаете Атарщикова, Ричард?
– Нет, никогда не встречался. Хотя кое-что слышал.
– Да нет же, вы виделись. В первую нашу встречу, в кунацкой.
– О! – радостно закричал Кемпбелл. – Тот великан! Какая фигура! Какая колоритная внешность! Как жаль, что я никогда не был особенно дружен с красками!.. Но более я никогда его не встречал. Однако… однако мы можем найти некоторых общих знакомых.
– Пусть они передадут ему от меня здравствуй. И – скажут, где меня держат.
– Я передам через него ваше послание, – обещал твердо Кемпбелл; и, уже собираясь шагнуть через порог, обернулся и жестко напомнил: – Помните Абдул-бека…
III
После посещения англичанина Новицкий дня три пролежал, отвернувшись к стене. Он в самом деле чувствовал, что серьезно болен: его лихорадило, голова горела, а ноги, напротив, мерзли, словно он держал их в проточной воде. Он отказывался даже от той скудной пищи, что приносила мать Шавката. К весне запасы зерна в ауле сократились до величины почти что ничтожной. И только раза два в сутки, в несколько приемов вставал на ноги, чтобы прошлепать в угол жилища, к отвратительно пахнущей яме. Она имела выход за пределы лачуги, так что не переполнялась, но зловоние было неистребимо. Впрочем, как-то он и его уже перестал замечать.
Большую часть этого времени он пребывал в забытьи, а когда все-таки открывал глаза, первым делом проверял – не исчез ли ножик, что передал ему Ричард Кемпбелл. Он долго не мог решить, куда же спрятать подарок: так, чтобы был всегда под рукой, и так, чтобы до него не мог дотянуться даже и Зелимхан, который своим единственным глазом замечал, кажется, все.
Наконец, он решил поместить бесценный предмет в узкую щель под нижней обвязкой, там, где грубо отесанное бревно легло на сучок и неплотно прижалось к камням фундамента. До этого места он легко мог дотянуться даже из положения лежа, а также рядом вмуровано было кольцо, к которому крепилась державшая Новицкого цепь. Короткое широкое лезвие не подходило на роль оружия, но вполне могло служить инструментом. Сергей рассчитывал расковырять камень рядом с кольцом, ослабить его крепление, а потом, в удачное время, выдернуть цепь целиком и, может быть, опять попробовать счастья, поискать воли.
Но сначала нужно приучить стороживших его людей к тому, что по крайней мере половину даже дневного времени он только лежит, отвернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом. Но, решив притворяться, Новицкий по-настоящему пустил болезнь в свое тело. Он скрючился, закрывшись синим стеганым покрывалом по самые уши, и тяжело, часто дышал, так что воздух обжигал ладони на выдохе.
Странные видения мелькали в его воспаленном сознании. Грозная, иссиня-черная струя текла по желтой равнине, захватывая и топя селения, города, поглощая реки, холмы, предгорья и даже самые горы. Моря и те оказались в ее власти, полной и нераздельной. Основу струи изначально составила не вода, но совсем иная субстанция. В бреду Новицкий не мог представить, какова же она на ощупь, на вкус, но знал, что зовется она – История. Никто не мог ей сопротивляться, ничто не могло устоять перед ее напором. Мелькали иногда на ее поверхности человеческие лица и морды животных, острия копий и стволы пушек; чья-то изломанная корона вдруг взлетала на воздух, подброшенная вспухнувшим валом, но, опустившись, вновь исчезала в пучине. Страшный шум сопровождал течение этой струи, словно бы сотни, тысячи невидимых барабанов рокотали в ее глубинах. Откуда стекала и куда стремилась она, оставалось для больного неразрешимой загадкой. Он мучился, потому что не мог понять хода ее и смысла. Он понимал, что пока еще способен оглядывать ее с высоты, но очень скоро тот утес, на котором он сумел утвердиться, сточится сильным потоком, падет, и его самого увлечет странная сила, природу которой он еще не сумел
