Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

В отличие от утопистов консерватизм умеет казаться мудрым. До известной степени он таковым и является. Однако он никого не спасал и тем более не вдохновлял. Кроме наиболее нервных контрреволюционеров, не принимающих неизбежного будущего – всегда неведомого.

В условиях общественной несвободы добрый барин может воспылать сочувствием к униженным и оскорбленным, досужий мыслитель – возмечтать о более рациональном общественном устройстве, люди образованного слоя – попытаться донести свои альтернативные предложения до высшей власти, социальные низы – в совместном порыве потребовать «справедливости», а люди, которым нечего терять, – отчаянно взбунтоваться против всего существующего порядка. Отсюда не только стремление к «свободе, равенству, братству», но и порывы к тотальному уравнению.

Очевидно, что во всем этом больше эмоций, нежели рассудка; причем человек может оказаться заложником неведомых ему страстей. Так бывало в истории не раз, но разум упорно склонялся затем к разумному пониманию случившегося: хаос представлялся организованным, а стихийный бунт – подготовленной революцией. В этом суть неспособности человека к постижению природы системного кризиса, вызванного собственными страстями.

Не раз было сказано, что революция – это стихия. Отсюда следует, что относиться к ней следует именно как к стихии: не проклиная и не восторгаясь ею и тем более не надеясь, что она сама вынесет в «лучший мир». Перед лицом ее остается только одно: правильно рассчитать не только свои силы и возможности, но и степень их возможного «искривления» своими же необузданными эмоциями. Иного пути нет.

Давно замечено, что скучное течение исторических событий порой прерывается периодами общественных катаклизмов. К началу XX века европейский мир стал слишком тесным, агрессивным и быстрым для того, чтобы элиты могли это осознать, а политики успели договориться относительно поддержания привычной стабильности. И всякое европейское поветрие имело обыкновение производить бурю в мозге русской интеллигенции. Отсюда пароксизм взаимоисключающих утопий 1917 года. Это состояние резонировало с психикой масс, отчего эмоции превращались в страсти, а страсти – в коллективный психоз. Но когда эмоции выгорают от ощущения безнадежности, человек останется со своим основным инстинктом – инстинктом выживания. К этому подводит его бездонная прошлая история.

Возможности постижения истории поистине безграничны. Не стоит только пользоваться чужим умом, сводя русскую революцию к чисто политическим переворотам. За восемь месяцев 1917 года не могло сложиться даже подобия гражданского общества. Место расчетливой и предусмотрительной (в европейском смысле слова) политики заняли эмоциональные реакции на непонятные шаги непонятной власти. На то были свои причины.

Российская история не знала планомерно дисциплинирующего насилия в лице инквизиции – процесс форматирования социальной среды затянулся. В отличие от европейца россиянин, отчужденный от традиций римского права, не умел мыслить категориями формального закона, предпочитая максимы справедливости и правды. Практически отсутствовал средний класс, способный жить своим умом. Попросту говоря, россиянин не был отформатирован для демократии, но этого не хотелось замечать.

События 1917 года политические доктринеры не случайно связывали с излишним разгулом страстей. Эсеровский лидер В. М. Чернов сетовал, что большевизм «концентрировал в себе известную сторону охлократических тенденций революции». Его соратник по партии Е. Г. Шрейдер выражался еще резче: «Октябрь – это тот же Февраль, но доведенный до пароксизма, облеченный отчасти в психологическую форму вольницы». Д. Пасманик (некогда кадет, затем сионист) видел в революции сардонический «красный смех», «вызванный стонами миллионов людей, погибших на кровью пропитанных полях Западного и Восточного фронтов». Правый деятель Б. В. Никольский отмечал «судороги воображения» масс, связанные с утратой привычной картины мира. Если вчитаться в сочинения В. И. Ленина, то окажется, что свои главные решения он принимал в расчете на общественные страсти. В сущности, на большевиков работала стихия русского бунта.

Мало кто возьмется отрицать, что генетический материал русской революции запрятан в глубине веков, и особенности взаимоотношений власти и народа складывались на протяжении столетий. Из ситуационного недовольства конкретной властью и традиционной веры в ее же спасительность складывалась историческая психика народа. В результате в массах закрепились лишь две модели поведения: смирение и бунт. При этом крестьянское большинство хотело видеть над собой не помещика и земского начальника, а лишь отдаленный образ «своего» царя. В этих условиях сыграла свою роковую роль интеллигенция. Именно ее привычка казаться, а не быть, дискутировать и актерствовать в ситуации, требующей реальных умственных и волевых усилий, обрушила едва зародившуюся веру в демократию. Этим был спровоцирован саморазрастающийся бунт против всякой власти, стоящей на пути к народному идеалу.

С чем было связано падение власти? Отнюдь не только с ухудшением материального положения масс – это всегда относительно. Власть теряла точку опоры по мере обнаружения собственной недееспособности. Она попросту разваливалась в атмосфере всеобщего безразличия и злорадства.

Нечто подобное к концу мировой войны отмечалось и в западных странах, хотя там возобладал иной сценарий развития событий. Обессиленная Европа все же смогла вырваться (пусть на время) из кровавого хаоса и нравственного кризиса на путях общественной самоорганизации. Россия этого не смогла: русский человек «привык быть организуемым» (Н. А. Бердяев) с поразительной долей безответственности для самого себя. Но с этим последним фактором связана уже другая – сталинская – страница российской истории.

В конечном счете русский бунт, вырядившийся в европейские революционные одежды, не произвел ничего, кроме того болезненного выворачивания людских душ, о котором так хочется забыть. Именно поэтому «безвольные» обществоведы не смогли указать на вполне различимые пути избавления от российской революционности. Но это все равно предстоит сделать. Иначе мы вновь и вновь будем наступать на грабли, коварно притаившиеся в траве забвения.

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Аксенов В. Б. Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи. М., 2023.

Аксенов В. Б. Слухи, образы, эмоции: Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918 гг.). М., 2020.

Асташов А. Б. Пропаганда на Русском фронте в годы Первой мировой войны. М., 2012.

Асташов А. Б. Русский фронт в 1914 – начале 1917 года: Военный опыт и современность. М., 2014.

Булдаков В. П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. 2‑е изд., доп. М., 2010.

Булдаков В. П. Хаос и этнос: Этнические конфликты в России: 1917–1918 гг.: Условия возникновения, хроника, комментарий, анализ. М., 2010.

Булдаков В. П., Леонтьева Т. Г. Война, породившая революцию. М., 2015.

Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция: Восстание в Петрограде. М., 1967.

Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция: Москва. Фронт. Периферия. М., 1971.

Колоницкий Б. И. Погоны