Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

времени ближайшие потребности погромщиков были удовлетворены: «площадь Зимнего дворца была покрыта полумертвыми телами пьяных солдат». Часть из них разбрелась по городу с теми же погромными намерениями. Такое, впрочем, уже случалось многократно. В Петрограде на Галерной улице, у дворца великого князя Павла Александровича, где теперь помещался главный комитет эсеровской партии, по сообщению газеты, «громадная толпа, в которой преобладали солдаты и красногвардейцы», проникла в подвалы, где хранились запасы вин, и «началась вакханалия, подобная той, которая происходила в погребах Зимнего дворца». Грабеж продолжался до глубокой ночи, никаких мер к водворению порядка принято не было.

Дабы пресечь пьяные бесчинства, ВРК вынужден был пообещать ежедневно выдавать представителям воинских частей спиртное из расчета по две бутылки на солдата в день. «В казармах шел пир горой», – вспоминал очевидец. К подобным приемам прибегали и в провинции. Пролетарскую революцию уверенно подпирал разгул солдат и городской черни, сдержать который рабочие, если того и хотели, физически были не в состоянии.

В Петрограде 1 ноября наблюдали по-своему многозначительную картину. Пьяный шофер на большой скорости снес бронеавтомобилем перила моста и «следом нырнул в реку». Утонули все, кто сидел в машине. «Триумф революции» выглядел символично.

Вряд ли люди, оказавшиеся у власти, замечали это. А. Бенуа отмечал в Троцком готовность принести себя в жертву, чтобы «зажечь такой пожар, который… вынудил бы весь мир переустроиться по-новому». Так думали многие левые. 2 ноября 1917 года на заседании Петроградского комитета большевиков было произнесено буквально следующее: «Мы никогда не считались с тем, будем ли мы победителями или нас победят». Получалось, что у власти оказались потенциальные политические самоубийцы, а не люди, собирающиеся продуманно строить новое – социалистическое – общество. Впрочем, последнее и не предусматривалось марксистской теорией. Для начала большевикам приходилось расчищать социальное пространство, чтобы уверенней расположиться во власти.

Так или иначе, 25 октября Россия вступила в полосу длительной Гражданской войны. Попытка А. Ф. Керенского спасти ситуацию, организовав поход на столицу из Царского Села и Гатчины казаков генерала П. Н. Краснова, провалилась. Пытались помочь и представители союзников. Прибывший из Ставки французский генерал Г. Ниссель после обмена мнениями с Керенским и Красновым согласился, что положение безнадежно. При этом Краснов считал, что, будь на его стороне хотя бы батальон иностранных войск, «можно было бы заставить царскосельский и петроградский гарнизоны повиноваться правительству силой». Однако Ниссель ничего предложить не мог. В сущности, окончательно нейтрализовал казаков предводитель матросов П. Е. Дыбенко. Этот «громадного роста красавец мужчина… заразительно веселый» сумел очаровать «не только казаков, но и многих офицеров», предложив обменять… Ленина на Керенского. Подобный юмор понравился казакам. Преодолевать переговорные тупики пока помогала циничная шутка. Казаки сожалели, что Керенский бежал: они действительно готовы были выдать его большевикам. Впрочем, те с готовностью отпустили казаков на Дон: стороны предпочли мирно разойтись. Однако газеты продолжали пугать известиями о масштабных сражениях в Царском Селе: были якобы убиты от тысячи до полутора тысяч солдат и казаков, не считая мирных жителей. Картину дополняли страшные подробности о творимых расправах.

1 ноября 1917 года Керенский в Гатчине письменно заявил о сложении звания министра-председателя.

Растущее ожесточение Гражданской войны сказалось через несколько дней в Москве, первопрестольной столице развалившейся империи. Оказалось, что упрямое миротворчество лидеров противоборствующих сторон лишь провоцирует взаимную озлобленность. Попытки договориться не отвечали настроениям ни красногвардейцев, солдат и военнопленных-«интернационалистов», с одной стороны, ни юнкеров и гимназистов – с другой. Благодаря усилиям командующего Московским военным округом К. И. Рябцева, с одной стороны, и позиции «мягких» большевиков, возглавляемых В. П. Ногиным и А. И. Рыковым – с другой, возможности мирного развития событий сохранялись до утра 28 октября. Однако произошла трагическая случайность. В Кремле юнкера пытались разоружить солдат. Далее очевидец вспоминал: «Пленные большевики… уже сложившие в кучи свои ружья, вздумали вдруг наступать толпою к пулеметчикам-юнкерам; те предупредили их остановиться, но безрезультатно. Тогда юнкера пустили в ход пулемет…» Скорее всего, у юнкеров просто не выдержали нервы. Вслед за тем еще не разоруженные солдаты, решив, что им на подмогу прибыли броневики, открыли огонь по юнкерам. Результат – около 50 убитых и раненых. Вслед за тем в городе в пределах всего Садового кольца началась ожесточенная перестрелка с использованием минометов и артиллерийских орудий. Противоборствующие стороны не выдержали неопределенности, созданной их же руководителями. Военные действия шли с переменным успехом. Постепенно инициатива перешла к получившим подмогу большевикам, начавшим наступление на противника утром 29 октября. В ходе боев большевики обстреляли из тяжелых орудий Кремль. Это вызвало приступ эстетической паники среди художественной интеллигенции. Обстрел Кремля связывали с провокациями футуристов. Но публично одобрили стрельбу по кремлевским храмам лишь В. Маяковский и Д. Бурлюк.

Пролетарские поэты восприняли произошедшее проще. Поэт П. Орешин, принимавший участие в московских боях, описал ситуацию в разухабистых стихах:

Храм ли Божий тут, тюрьма ли, —

Пушки разве разбирали!

Эх, качнулся неспроста

Храм спасителя Христа.

Судьба православной культуры «истинных» революционеров волновала меньше всего.

4 ноября в Москве большевистский листок вышел под шапкой: «Да здравствует Великая Российская Революция!» Сообщалось, что победа «одержана по всей линии», «контрреволюционные заговорщики из „комитета безопасности“ с Рудневым и Рябцевым во главе сдались, признав свое бессилие в борьбе с революционной армией», «юнкера и буржуазное студенчество („белогвардейцы“) сдают свое оружие». Свою победу большевики объясняли так:

С самого начала нашу революцию назвали «великой». Но до последних дней, до конца октября она ничего не сделала, чтобы оправдать это почетное название… Первые шаги революционной власти ясно показывают, что отныне революция наша вступает на новый путь…

Убитых в московских боях хоронили раздельно: большевиков – у Кремлевской стены под революционные гимны, торжественно и с «каким-то мстительным настроением»; юнкеров, студентов, сестер милосердия отпевали в храме Большого Вознесения у Никитских ворот (там, где 8 месяцев назад провожали жертв Февральской революции) и затем похоронили на Братском кладбище.

Позднее А. Н. Вертинский воспел их «светлые подвиги», совершенные в «бездарной стране» ради какого-то неведомого и недостижимого идеала. На вопрос: «За что они погибли?» были бессильны ответить и социалистические политики всех мастей. 5 ноября «Известия», фактически превратившиеся в большевистский официоз, писали:

Никогда еще не было такого бесшабашного извращения слов и понятий, пользующихся популярностью в народных массах, как теперь, со времени Октябрьской революции. Словами «революционер», «социалист», «демократ» так и пестрят столбцы газет, ведущих непримиримую, злобную борьбу с Советской властью.

Автор статьи был неправ: «бесшабашное извращение слов и понятий» началось в феврале – марте 1917