Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский
— Как же все-таки выглядят попрыгунчики в деле? — перебил его Орловский, до сих пор так и не слышавший их описания от истинного очевидца.
— Да так, как люди и пересказывают-с. В белых саванах, высоченные, потому как на ходулях.
— Это впервые я узнаю, — увлеченно заметил резидент, для которого кроваво-мистическая история поклонников Мать-Сырой-Земельки перерастала уже в святочную перед приближающимся Рождеством.
Скорбин клешней оживленно потер нос.
— Да-с, на самых обнакновенных ходулях.
— Нила Полевка с ними была?
— Нилку я потом углядел, она за склепиком рядом отдыхала. Чего ей на одно-единственного прохожего налетать-с вместе с таким ухарем, как Заступ-то? Она ввязывается, я думаю, когда требуется страшить баб. Знал я давно Полевку как босомыжницу на кладбищах, а Заступа на самом деле зовут Осипом Сидоровичем, он года назад трудился со мною в одной кладбищенской артельке.
— Тогда понятно, откуда у него виртуозное владение заступом.
— Точно-с, Бронислав Иванович. И горели — не робели, а могилу нам сготовить завсегда не в труде, лишь бы имелся превосходный инструмент. Потому для нас заступ-лопата, как для офицьянта салфетка да поднос, для сапожника — молоток да ножик. Многие могильщики показывают ею фокусы, Осип Сидорыч этим особенно отличался.
— В чем же еще Заступ был замечен, раз подался в кровавые попрыгунчики? — интересовался Орловский, чтобы лучше понять дотоле ему неизвестный тип этих преступников.
— В неуважении-с, простяковом каком-то обращении с упокойниками. Бывало, скажет: «Чего жметесь? Это такие же люди, только без дыхания». Али, помню, отмочил про бабку одну: «Старуха безродная. Третью неделю лежит, крысы ухи и щеку отъели. На тот свет и без этих вещей можно». Любил певать песенку:
Комара-то тридцать семь попов хоронили,
Три дня в колокола все звонили,
Пять архиереев провожало,
Сто собак впереди бежало.
Яму вырыли комару глубоку-у,
Положили ему в головы луку и чесноку-у,
А за его комариную проказу
Поднесли нам винца и квасу.
— Достаточно, товарищ Скорбин, — уж был не рад Орловский, что возбудил того на воспоминания. — Давайте ближе к происшествию.
— Что ж, я Осипа Сидоровича опознал, да его окликнул. И он меня узнал, своим командует: «Шабаш, это знакомый мой могильщик». Задумался он и рассуждает: «Пустить тебя целым — ты скажешь про нас». Я забожился: «Не скажу я про вас никому-с. Умрет это дело на этом самом месте. Чем хотите, тем и поклянусь». «Съешь, — говорят они, — комок земли, тогда поверим». Я отковырял, съел, меня отпустили. Потому и не мог я никому о том раньше сказывать, пока Осип Сидорович не погиб, да вы сами их Гроба да Нилку не выяснили. Нельзя-с.
— Это почему нельзя, раз поступил ты в следственные работники советского комиссариата? — грозно осведомился Орловский.
— Да уж нельзя-с! — едва не вскричал на всю столовую обычно флегматичный Скорбин. — Нельзя потому, что можно перенесть большое несчастье.
— Какое ты имеешь право на такие суеверия? Эх, товарищ, — укоризненно качал высоколобой головой Орловский, — а еще, наверное, собираешься вступить в коммунистическую партию.
Коричневатая рожа Скорбина пошла бурыми пятнами, он стал терзать щепотью пальцев нос, будто собрался его разогнуть в обратную сторону.
— А судите сами, товарищ комиссар. У нас в деревне одного непокорного сына мать выгнала из дома, тот с женой поступил на барский двор и попал в тяжелую жизнь. Потом раскаялся он и пришел домой, упал-с матушке в ноги. А та говорит: «Если хочешь, чтобы я тебя простила, съешь вот эдакую глыбину земли», — и показывает на изрядный кусок. Тот отвечал: «Ты меня, мать, подавишь». А она: «Коли не съешь, меня, значит, не почтишь, и не прощу. А коли съешь — опять иди жить домой». Он и съел, и стал после того жить у матери так, что никому-с лучше того не придумать. Также возьмите, Бронислав Иванович, случаи, когда венчались Матерью-Сырой-Землей.
— Это еще что?
— При старом режиме, пока девица жила в семье с отцом, она покойна была за его спиной — обеспечена отцовым земляным наделом. А как помирал батя, надел тот числился за нею лишь до замужества, потом отходил в общее мирское пользование. На это и придумали беспоповское венчание-с. Невеста одевала, как положено, фату, жених — тоже все свадебное. Потом в присутствии родственников они возжигали свечи перед иконой, брали пястку земли-с да глотали ее в знак любви и верности до гроба. Называлось то «кусать землю»… А о «вынимании следа» слыхивали? Это уж полное чародействие. Коли сглазили человека, то на лугу вырезают из-под него ножиком кусок дерна, а в комнате соскабливают из-под его ступни пол, и над тем колдуют.
— Хватит, Скорбин, — отодвигая кружку, раздраженно щуря глаза, отчего его лицо становилось высокомерным, приказал Орловский, — недалеко ты и сам ушел от идеологии попрыгунчиков. Что поделаешь, раз всю жизнь в могильщиках. Немедленно берись за розыск банды Гроба и Полевки, теперь жду от тебя доклада только по их местопребыванию.
Глава пятая
Агент подпольной организации «Великая Неделимая Россия», бывший офицер крейсера «Память Азова», служивший в Военно-морском контроле Балтфлота, высокий черноволосый красавец Андрей Петрович Знаменский сошел на кронштадтскую пристань с парохода из Петрограда.
Вечерний Кронштадт лежал в полутьме, продуваемой ветром при двенадцатиградусном морозе. Поэт в душе, Знаменский подумал, что даже в трагедии большевизма город не утратил своей величественности. Ветер вздымал у причалов ледяные волны. Полы черной шинели Знаменского развевались, он пригибал голову в ушанке с советской кокардой — под звездочкой золотого цвета якорь с ободком вокруг и колосками по бокам.
Как Евгению в пушкинском «Медном всаднике» после наводнения, Андрею Петровичу казалось, что за ним «с тяжелым топотом» следует Петр Великий. Однако Государь представлялся не на коне, а таким, как его изобразил художник Серов на Невской пристани: шествует без шляпы, с развевающимися волосами, ожесточенно стуча тростью-дубинкой в такт огромным шагам, за которыми едва поспевает свита. Этот Император отстоял бы свой град от любой нечисти.
Немудрено, что разыгралось воображение и сдали нервы у капитана второго ранга. Все газеты слились в вое, призывая отомстить за смерть Урицкого, а с «Красной Колокольни» строчили и в стихах. Насчет сегодняшней ночи в Кронштадте Знаменский слышал в штабе, что по аналогии с Варфоломеевской ее хотят сделать «Еремеевской», — перестрелять всех офицеров, оставшихся на кораблях. Он шел на родной крейсер, чтобы спасти кого будет можно.
По пути
