Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

Задним числом Керенского проклинали все кому не лень. Но было время, когда его превозносили. И это было заслуженно. При всех своих грехах Керенский умел зажигать сердца. Даже П. А. Кропоткин признавал за ним «величайший дар слова». Он говорил, что не знает в Европе другого такого человека, который сумел бы с таким умением вести публичное заседание, состоящее из 4 тысяч человек. Даже в начале июня военный врач отмечал, что «его речи – это не слова, а дела! И каждая непохожа на предыдущую… Каждая из них читается с захватывающим интересом, подкупая своей искренностью». Конечно, были и скептики: «Что-то много он говорит». Однако даже Б. В. Савинков в июле 1917 года заявлял, что «всей душой с Керенским», а Л. Г. Корнилов поначалу приветствовал его в духе времени: «Да здравствует народный вождь Керенский!»

Внешне Керенский не производил впечатления, что отмечали многие. Д. И. Мейснер характеризовал его так:

Небольшой худощавый человек… с густыми, подстриженными ежиком волосами, с землистым цветом утомленного, нервного лица, с как бы колючими беспокойными глазами и необыкновенно возбужденной речью, произносимой хриплым, как будто надорванным голосом.

Еще более примечательным было другое:

Пересказать ее [речь], а тем более изложить на бумаге, было бы не так легко. В ней всегда было больше темпераментных общих призывов и заклятий, чем ясного анализа, ясной программы.

К этому стоило добавить, что с речами Керенского замучились стенографистки: выстроить из его выкриков нечто связное было сложно. Сам он признавал, что просто не помнил, о чем ему в очередной раз приходилось говорить: все его страстные слова были рассчитаны лишь на текущий момент и конкретное собрание людей. Некоторые авторы отмечали, что Керенский – «великий мастер сообщать психическую заразу внимающей ему массе»[92]. Это соответствовало «митинговой культуре» революции.

Керенский существовал словно в розоватом тумане людских эмоций (таким он, кстати, выглядит на известной картине И. Репина, человека сервильного, готового по-своему угодить сильным мира сего). Именно благодаря поддержке снизу Керенский доминировал в Совете министров Временного правительства. «Министры ничего не хотели делать без благословления Керенского», так как преклонялись перед его популярностью. Вряд ли в действительности кадетские министры всерьез воспринимали Керенского, «преклоняясь» перед ним. Скорее они пытались адаптироваться к непонятному им ходу революции. Все это шло во вред делу и во вред самому премьеру, возомнившему себя незаменимым. Завышенная самооценка неуклонно вела к утрате чувства реальности. Пагубным оказалось и стремление к укреплению личной власти, якобы гарантирующей сохранение завоеваний революции.

Сказывался и другой фактор. Позднее Ф. А. Степун проницательно заметил в Керенском:

…полную неспособность к технической организации рабочего дня. Человек, не имеющий в своем распоряжении ни одного тихого, сосредоточенного часа в день, не может управлять государством.

В некотором смысле Керенский был порождением общественной истерии, нагнетанию которой сам же способствовал. Один отнюдь не беспристрастный наблюдатель отмечал, что «вокруг Керенского… носились какие-то растерзанные типы обоих полов; все это в революционной экзальтации галдело, ожидая от Керенского каких-то „чудес“». Порой отмечали, что Керенский своей энергией «заражал некоторых нервных женщин». Рассказывали, что они целовали ему руки, другие обожатели восторженно выносили и вносили его в автомобиль. Трудно сказать, намеренно ли он принимал «наполеоновские позы» или это лишь так казалось со стороны. Однако «неустранимость» этого человека признавали (по крайней мере, до корниловского выступления) очень многие. Керенский был воплощением демократических иллюзий того времени, а на их крушение люди реагировали озлобленно. Толпа мстит не оправдавшим доверия идолам.

Впрочем, к осени авторитет Керенского непоправимо снизился. И это были не обычные «эмоциональные качели» («от любви до ненависти…»). Накануне московского Государственного совещания те же далекие от политики люди, которые в мае превозносили Керенского за смелость, задавались вопросом: удержится ли он? После московского Государственного совещания творческие люди заговорили о том, что Керенский просто болен. Накопилась критическая масса недоверия. Для некоторых фигура премьера становилась анекдотичной. А. Н. Бенуа вспоминал о распространявшихся летом 1917 года слухах: «Про него ходили всяческие иронические рассказы: будто он, поселившись в Зимнем дворце в комнатах, служивших когда-то резиденцией Александру III, целыми днями распевает там оперные арии, принимает всякий сброд и все менее интересуется делами». Керенского «разводили» с женой и не раз «женили» – в частности, на актрисе Е. И. Тиме (состоявшей в браке с артистом Н. Н. Качаловым). Опровержения актрисы не помогали: глупая сплетня получила долгую жизнь. Говорили также, что Керенский поселился в Зимнем дворце с «балериной немецкого происхождения». Служащий морского министерства Г. Князев записывал: «И еврей-то перекрещенный он, и пьянствует в Зимнем дворце, валяясь на кровати Александра III, и развелся со своей женой, и женился на актрисе Тиме, и свадьба их была в дворцовой церкви, причем при царском венчании. И эти дикости повторяют всюду, и даже интеллигенты». На деле Керенский жил во дворце с двоюродной сестрой законной жены. Этот факт был явно извращен с целью дискредитации премьера.

Со своей женой (О. Л. Барановской, дочерью генерала) он официально развелся лишь в 1939 году в эмиграции. Считается, что именно она придумала для мужа полувоенную форму и прическу «бобрик» – многих это привлекало. Тем не менее утверждали, что амурные дела поглощали все время Керенского. Иронизировали современники и по поводу схожести имен и отчеств Александры Федоровны и Александра Федоровича. Говорили, что у Керенского развился комплекс Наполеона, и его проживание в императорских покоях тому подтверждение. П. А. Половцов вспоминал, что, по признанию самого Керенского, у него якобы сама собой изменилась подпись – с «Александр Керенский» на «Александр К», причем последнюю букву он выводил так, что она становилась похожей на римскую IV.

Впрочем, в сознании обывателей Керенский подобием императора не стал – за ним закрепился женственный образ Александры Федоровны (вероятно, намек на истеричную императрицу). Слухи о его бегстве из Зимнего дворца в решающий день 25 октября 1917 года в женском платье были востребованы массовой культурой. Не случайно Керенскому предстояло вновь переодеваться в женское платье через десять лет – том числе на полотне Г. М. Шегаля (1937 года) и в советском фильме «Посланники вечности» (1970).

В сознании обывателя все перемешалось. Пошли разговоры о том, что некий большевик вместе с бывшим городовым организовал покушение на Керенского. Слухи о покушении на премьера были