Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

Ермоленко для дискредитации «украинского сепаратизма», однако в связи с наступлением на фронте поспешно вложили в его уста «ленинскую легенду». Опровергнуть ее в суде не составило бы труда. Однако бульварные газеты затрубили о связи Ленина и с Германией, и с «сепаратистами». Разумеется, ради ослабления противника немцы готовы были субсидировать кого угодно. Но после знакомства с многочисленными протоколами допросов Ермоленко (неоднократно контуженного) нетрудно было заключить, что его намеренно дезинформировали. Сам Скоропись-Иолтуховский в язвительной форме публично опроверг эти выдумки: Ленин физически не мог встретиться с ним.

Из материалов следствия видно, что большевики пользовались сомнительными деньгами от контрабандно-спекулятивных акций. Можно также предположить, что немецкие деньги через Л. Б. Красина, работавшего в Русско-Азиатском банке, действительно поступали большевикам, но не по тем каналам, по которым предполагали сотрудники следственной комиссии. Скорее всего, это было известно Ленину, но вряд ли вызвало у него моральные угрызения. Согласно «единственно верной» марксистской теории, империалистический мир объективно двигался к собственной гибели – оставалось только помочь ему в этой «исторически-прогрессивной» задаче за его же деньги.

По большому счету антиленинская кампания скорее возбудила небывалый интерес к личности главного большевика. Оказалось, что для приближения к своей цели ему не обязательно было находиться в «гуще пролетариата». Ленин счел за благо скрыться в Финляндии, однако на страницах сатирических журналов все чаще появлялись его карикатурные изображения. При этом фигура беглого «вождя» становилась все мельче и мельче – люди минимизировали свой страх перед неизбежным. Так Ленин превратился в саморазрастающийся символ угрозы существующему порядку.

Помимо арестов большевиков, запретов ряда съездов и собраний и спешной отправки на фронт солдат тыловых гарнизонов (особенно петроградского и киевского), начались аресты членов земельных комитетов, которые (в соответствии с инструкциями бывшего министра земледелия В. М. Чернова) брали на себя заведование земельными запасами. Сам Чернов отстранился от происходящего, кивая на Керенского. Создавался заколдованный круг. «Керенский и Чернов становятся палачами, – записывал в дневник 16 июля М. М. Пришвин. – И делают они совершенно то же, что и буржуазия… Изменяют слова и формы, сущность остается одна». Он добавлял 22 июля: «В комитеты мы не верим. И даже в Учредительное собрание не верим… Не хватает какого-то звена». На деле людям недоставало способности к гражданской (а не корпоративной) самоорганизации. В начале августа один из солдат (которого по ошибке принимали за большевика) поведал своему батальонному командиру следующее:

У нас ни у кого нет совести, ни у меня, который прямо говорит, что не хочет воевать, ни у других, которые по своей подлости и хитрости виляют языками. Конечно, я ушел бы в Петроград, где рабочий зарабатывает 700 руб., а солдат разной продажей и 900 руб. в месяц, да меня останавливает только то, что меня как дезертира расстреляют. Будет над нами палка – будет у нас и совесть…

Разумеется, «прямодушный» солдат утрировал ситуацию. Но как бы то ни было, масса никак не обладала той «доведенной до крайнего напряжения волей победить», в которой в 1914 году российские либералы усматривали «характерную черту нынешнего общественного состояния».

НИЩЕТА «ГОСУДАРСТВЕННЫХ» УМОВ

Печальный результат июньско-июльского наступления, правительственный кризис и события 3–5 июля в Петрограде заставляли искать «разумный» выход из «неразумного» состояния общественного сознания. Общественность все больше пугали агрессивные настроения деревни. 1 августа И. А. Бунин записывал в дневнике: «…На сходке [крестьяне] толковали об „Архаломеевской ночи“– будто должна быть откуда-то телеграмма – перебить всех „буржуев“… На деревне говорили, что надо вырезать всех помещиков». Похоже, в сознании крестьян происходило брожение полузнакомых слов и неведомых символов.

В городе настроение было не менее тревожным. В конце июля – начале августа прошли самочинные обыски у ряда петроградских банкиров. Провинция, со своей стороны, больше страдала от бытовых безобразий. В Саратовском обществе врачей доктор И. В. Вяземский с негодованием рассказывал, что в домах терпимости с утра наблюдается большое скопление солдат, причем «очередь достигает 40 человек на женщину; были случаи, когда девушки вырывались из домов на улицу с криками: „Спасите! Больше работать не могу!“ В отдельных случаях число разнузданных мужчин доходило до 100 на одну женщину. Случалось, что пьяная толпа буйствовала, била стекла, ломала мебель, избивала женщин…». По привычке тех дней либеральный доктор винил в происходящем большевиков. Во всех городах из‑за наплыва всевозможных мигрантов царила антисанитария, особую проблему составляла ассенизация. Пополненные социалистами городские думы демонстрировали свое бессилие.

Правые силы откровенно рассчитывали на генеральскую диктатуру. Тем не менее революционная демократия продолжала настаивать на коалиции с буржуазией. При этом своего «теоретически обоснованного» сотрудничества с «классовыми врагами» она словно стыдилась. Между тем психологически раздвоенная власть не могла быть дееспособной.

Социалистическим политикам поневоле приходилось задумываться о демократической альтернативе. Последняя означала переход власти к Советам. Однако ушибленная своими теориями революционная демократия упорно колебалась: в ее глазах «буржуазное» будущее было малопривлекательным, но неотвратимым. Это встречало злую критику справа. На торгово-промышленном съезде в Москве 3 августа председатель заявил: водворилась шайка политических шарлатанов – давит на Временное правительство, облеченное лишь видимостью власти. В Петрограде 7–9 августа состоялось Совещание демократических организаций по обороне. Здесь также говорили о беспомощности существующей системы власти.

В целом наблюдалась поляризация политических сил, ритуально именуемых «буржуазией» и «революционной демократией». Но внутри самих этих лагерей также было далеко до необходимого уровня консолидации. Общественность дробилась по всем линиям. Одновременно рос поток слов, призванных сдержать этот процесс.

8–10 августа в юридическом корпусе Московского университета состоялось совещание общественных деятелей. Это была своеобразная репетиция выступления правых сил. Все ораторы требовали твердой государственной власти, при этом особо напирали на необходимость военизации тыла, прежде всего железных дорог. В первом же докладе Е. Н. Трубецкой заявил, что добрыми намерениями, которыми полон Керенский, вымощена дорога в ад. Под одобрение присутствовавших он предложил перенести будущее Учредительное собрание в Москву. Предприниматель А. А. Бубликов утверждал, что ситуация определяется своевластием отдельных социальных групп. Ему возражал экономист А. В. Чаянов: «Всякий новый строй всегда рождается в родильной горячке… Собрание должно поставить своей задачей проповедь демократической государственности». Ему также аплодировали.

На первый план, как и следовало ожидать, выдвинулась задача восстановления порядка в армии. М. В. Алексеев уверял, что «в сентябре 1914 г. мы обладали прочной и сильной армией, умевшей драться, рвавшейся вперед», а «в 1916 г. повторили успех начала войны». Высший командный состав «умел руководить боем, умел дерзать, умел верить в солдата и любить его», но в то же время «он не вполне знал современную технику, не вполне обнимал широкие масштабы современной войны».