Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский
Я не собираюсь сейчас онтологически и феноменологически очерчивать сферу альтруизма. Я лишь хочу предварительно и пока описательно различить филос и другие потребности, которые в реальной жизни часто сочетаются и переплетаются с альтруизмом.
От эроса, как мне представляется, филос отличается своей не-сексуальностью, точнее, метаэротичностью. Эрос – витальная привязанность, филос – социальная. Когда Одиссей в объятиях Калипсо тоскует о Пенелопе, это, полагаю, та «пограничная ситуация», где из сложного комплекса любовных чувств явственно проглядывает именно доминанта филоса: в гомеровском мире невероятно, чтобы какая-то смертная женщина сексуально превосходила «богиню богинь». Эротически Одиссей так удовлетворен и удовлетворяется па протяжении семи лет, что нам и не снилось. Пенелопа ему нужна, чтобы он мог альтруистически продлить свое Я и уберечься от обезличивающего физиологического буйства, в которое еженощно вовлекает Одиссея нимфа Калипсо. И продлиться он может только в Пенелопе – судя по всему, в Калипсо он себя не находит, а забывает.
Сложнее, чем от эроса, отличить филос от его соседей по ормологическому этажу. Вернее, этики-философы, политологи и политики, социологи и психологи (даже Симонов в этом смысле не исключение) именно тут допускают смешение. Я обещаю вам, что к ормологическому различению охлоса, кратоса и филоса мы еще когда-нибудь вернемея. А сейчас априорно и сугубо гипотетически предложу лишь некоторые общие параметры различения:
1) разные социальные потребности ориентированы па освоение различных социальных пространств: охлос – внешнего, кратос – внутреннего, филос – пока не знаю какого, но какого-то иного социально-идеального пространства; 2) у них различные цели: охлос стремится к коллективной сплоченности, кратос – к справедливости и индивидуальной свободе, филос – к добру и милосердию; 3) у них различный, если так можно выразиться, поведенческий язык: у охлоса – корпоративный (этнический, патриотический), у кратоса – иерархически-правовой, у филоса – язык праведности и добродетели; 4) у них различные оценочные дихотомии: свой/чужой – в охлосе, правомочный/неправомочный – в кратосе, милостивый/жестокий, добрый/злой – в филосе; 5) эмоционально они по-разному окрашены, если брать отрицательные чувства: охлос – чувством стыда, кратос – чувством вины, филос – раскаянием; 6) своим результатом охлос имеет обычай, кратос – закон или правовую норму, филос – некую социально-психологическую парадигму.
Вы что-нибудь поняли? Признаться, я сам пока мало понимаю в этих моих интуитивных различениях. Но я убежден, что именно с помощью этих (или похожих) ормологических параметров мы сможем когда-нибудь выбраться из той великой путаницы, в которую погружают нас даже самые совершенные этические учения. Шеррингтон78, если мне не изменяет память, когда-то объявил о своем желании написать историю человеческого альтруизма. Но ни он, ни кто другой не написали пока. И до сих пор ученые и философы не согласились между собой, в каком случае надо говорить о праве, в каких жизненных сферах – о нравственности, морали, добродетели, милосердии, этике.
Я пока бессилен им помочь.
Но уже сейчас хочу подчеркнуть две вещи.
(1) Филос я лишь ормологически и психологически соотношу с обычно понимаемым альтруизмом, между тем как поведенческие результаты филоса могут быть весьма не добротолюбивыми и иногда даже жестокими. Я хочу возлюбить ближнего, но я могу так его возлюбить, что он начнет задыхаться от моей любви, от моего альтруизма, взвоет и убежит от них, если я не догоню и повторно не возлюблю его так, чтоб он уже и не пискнул.
(2) Филос, как мы помним, – маргинальная потребность, то есть она лишь отчасти социальна, а другой своей частью – идеальна. Однако делать ее исключительно идеальной, практически-разумной я бы поостерегся. Ибо, если нет у тебя потребности любить другого человека, «как самого себя», никакой даже самый категорический императив тебе в том не поможет.
§ 36в
На третьем, идеальном, уровне человеческих потребностей Симонов подсказывает нам следующую триаду: «потребности познания (1) окружающего мира и (2) своего места в нем, (3) познания смысла и назначения своего существования на земле…»79 (нумерация моя. – Ю. В.). Я почти безоговорочно готов принять на вооружение эту подсказку, если бы Симонов в других местах не конкретизировал: «идеальные потребности познания удовлетворяются специальными видами деятельности, к числу которых относятся наука, искусство и философия, если рассматривать последнюю не в качестве отрасли науки, но как выработку общего мировоззрения, частный случай которого представляет религиозное сознание»80. С определением ормологического места философии и религии как ее «частного случая» я не могу согласиться и думаю, что очень многие присоединятся к моему несогласию.
Научная деятельность человека представляется мне естественным развитием и мощной трансформацией нуса животных (исследовательской активности).
Еще более трансформированным является нам пайдос, из животной игры становясь человеческим искусством, вернее, художественным познанием. «Игра теленка – прыжки, игра человека – симфония, картина, поэма, роман…»81. Мне достаточно одной этой поддержки Льва Толстого, чтобы утверждать о происхождении искусства из игры. Подражание, конечно же, играет заметную роль во всяком художественном познании, но никак не составляет его сути. Кому, скажите на милость, подражали Достоевский, Рафаэль, Моцарт? Кому мы с вами подражаем, слушая Сороковую симфонию, глядя на «Сикстинскую мадонну», читая «Идиота» или «Братьев Карамазовых»? Актер вроде бы подражает. Но спросите любого талантливого и профессионального актера, и он ответит, что, в сущности, он всегда играет самого себя, преподносит вам разные свои «Я»: грустного, веселого, злого, доброго, сильного, слабого, глупого, умного. А тот, который действительно кому-то чужому подражает, называется пародистом, и, скажем, на роль Гамлета его никто никогда не пригласит.
У искусства, как и у его «филогенетической предпосылки», игры, другая потребность – потребность в самопознании. Симонов в некоторых местах прямо на это указывает: например, называя искусство «специфической разновидностью познания человека, его внутреннего мира»82 (курсив мой. – Ю. В.); «воспроизводя в произведениях искусства действительность и предлагая эти модели себе и другим, человек проверяет, что именно радует его или отталкивает, что заставляет восхищаться или негодовать, что следует беречь и поддерживать, а что подлежит отрицанию и переустройству»83.
Пайдос не менее автономен, чем другие ормологические группы. В художественной натуре он доминирует так же требовательно и иногда тоталитарно, как кратос – в политике и трофос – в охотнике, торговце, банкире. Не обязательно только в «продуктивном» таланте. Бедный Кюхля, над поэтическим творчеством которого все подсмеивались и безжалостнее всех – великий Пушкин, этот
