Александр Дюма - Графиня де Шарни

Госпожа Кампан замолчала.

— … что меня убьют? — договорила королева. — Да, такая опасность существует, я знаю; но что поделаешь, Кампан? Кто не рискует, тот не выигрывает!

— А в какой день ваши союзники рассчитывают быть в Париже? — спросила г-жа Кампан.

— Между пятнадцатым и двадцатым августа, — ответила королева.

— Да услышит вас Господь! — прошептала г-жа Кампан.

К счастью, Господь ее не услышал: вернее, он услышал и послал Франции помощь, на которую она не рассчитывала: он послал «Марсельезу».

XXII

МАРСЕЛЬЕЗА

То, что ободряло королеву, должно было бы на самом деле ее ужаснуть: это был манифест герцога Брауншвейгского.

Этот манифест, который должен был вернуться в Париж только 26 июля, был составлен в Тюильри и отправлен оттуда в первых числах июля.

Однако приблизительно в то же время, когда двор составлял в Париже этот безумный документ, повлекший за собой те события, о каких нам еще предстоит рассказать, вот что происходило в Страсбуре.

Страсбур — один из типичнейших французских городов именно потому, что он перестал быть австрийским; Страсбур — один из самых надежных наших оплотов, у ворот которого, как мы уже говорили, стоял неприятель.

Вот почему именно сюда уже полгода, то есть с тех пор как возник вопрос о войне, стекались свежие батальоны волонтёров, горячих патриотов.

Этот город, любовавшийся отражением своего величественного шпиля в Рейне — единственном препятствии, отделявшем нас от неприятеля, — представлял собою бурлящее средоточие войны, молодости, радости, удовольствий, балов, смотров; звон оружия здесь постоянно сливался со звуками праздничной музыки.

Через одни ворота в Страсбур прибывали необученные волонтёры, а из других ворот выходили солдаты, признанные годными к сражениям; там старые друзья встречались, обнимались и прощались, сестры рыдали, матери молились, отцы говорили: «Ступайте и умрите за Францию!»

И все это происходило под звон колоколов и грохот пушек — этих двух бронзовых голосов, говорящих с Господом: один — взывая о милосердии, другой — требуя справедливости.

Во время одного из таких расставаний, более других торжественного, потому что солдат на войну отправлялось больше обыкновенного, мэр Страсбура, Дитрих, достойный и искренний патриот, пригласил этих бравых солдат к себе на банкет, где им предстояло побрататься с офицерами гарнизона.

Две дочери мэра, а также двенадцать — пятнадцать их подруг, светловолосые и благородные девицы Эльзаса, которых из-за золотых волос можно было принять за нимф Цереры, должны были если не возглавлять банкет, то, по крайней мере, подобно цветам, придать ему красоту и благоухание.

В числе гостей был завсегдатай дома Дитриха, друг семьи, молодой дворянин из Франш-Конте по имени Руже де Лиль. Мы знавали его стариком, он-то и поведал нам о рождении этого благородного цветка войны — его увидит и наш читатель. Руже де Лилю было в ту пору двадцать лет, и в качестве офицера инженерных войск он нес службу в страсбурском гарнизоне.

Поэт и музыкант, он участвовал в большом концерте как пианист; его голос громко звучал в общем патриотическом хоре.

Никогда еще такой истинно французский, такой глубоко национальный пир не освещался столь горячим июньским солнцем.

Никто не говорил о себе: все говорили о Франции.

Смерть ходила рядом, как на античных пирах, это верно; но это была прекрасная, улыбающаяся смерть, не с отвратительной косой и зловещими песочными часами, а со шпагой в одной руке и с пальмовой ветвью — в другой.

Гости выбирали песню: старая фарандола «Дело пойдет!» выражала народный гнев и призывала к междоусобной войне; требовалось нечто иное, что выражало бы патриотические, братские чувства и в то же время грозно звучало для иноземных полчищ.

Кто мог бы стать современным Тиртеем и в пушечном дыму, под свист ядер и пуль бросил бы в лицо неприятелю гимн Франции?

В ответ на это Руже де Лиль, энтузиаст, влюбленный, патриот, заявил:

— Я!

И он поспешно вышел из зала.

Его отсутствия почти не успели заметить: за каких-нибудь полчаса все было готово, и слова и музыка; все отлилось разом, за один прием, словно статуя божества.

Руже де Лиль, тяжело дыша после выдержанной им битвы с двумя прекрасными сестрами — музыкой и поэзией, возвратился в зал, откинул волосы со лба, по которому струился пот, и сказал:

— Слушайте! Слушайте все!

Он был уверен в своей музе, благородный молодой человек.

Заслышав его слова, все повернулись в его сторону: одни — с бокалом в руке, другие — сжимая в своей руке трепещущую руку соседки.

Руже де Лиль начал:

Сыны отечества! ВпервыеСвободы нашей пробил час.Флаг ненавистной тиранииСегодня поднят против нас.Рев солдатни чужой терпеть ли,Когда застонут лес и луг,Когда нам приготовят петлиНа горе жен, детей, подруг?Сограждане! Наш батальон нас ждет!Вперед! Вперед!Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

После первого куплета собравшиеся словно ощутили электрический разряд.

У некоторых слушателей вырвались возгласы восхищения; однако другие жаждали услышать продолжение и потому сейчас же остановили их словами:

— Тише! Тише! Слушайте!

Руже продолжал с жестом глубокого негодования:

Какие мятежи и смутыЗамыслила орда рабов?Суля нам кандалы и путы,Сонм королей к войне готов.Французы! Подлостям, изменеГнев противопоставим мы.Вернуть нас в рабство — преступленье,Мы не хотим былой тюрьмы.Сограждане!..

На сей раз Руже де Лилю не пришлось призывать на помощь хор; в едином порыве все грянули:

Наш батальон нас ждет!Вперед! Вперед!Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

Он продолжал среди все возраставшего воодушевления:

Ужели чуждые законыНаемники навяжут нам?Французы! Стройтесь в батальоныПо селам и по городам!Господь! Ужель былое игоНам будет спины снова гнуть?Коварство, заговор, интригуСметем, торя к свободе путь.

Сто человек затаив дыхание ждали припева и, прежде чем отзвучала последняя строка, закричали:

— Нет! Нет! Нет!

После чего вдохновенный хор грянул, подобно порыву урагана:

Сограждане! Наш батальон нас ждет!Вперед! Вперед!Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

Волнение слушателей было так велико, что теперь Руже де Лиль был вынужден призвать их к тишине, чтобы пропеть четвертый куплет.