Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

Нартов, с которым Петр был откровенен, вспоминал: «Государь, точа человеческую фигуру в токарной махине и будучи весел, что работа удачно идет, спросил механика своего Нартова: „Како точу я?“ И когда Нартов отвечал: „Хорошо“, то сказал его величество: „Таково-то, Андрей, кости точу я долотом изрядно, а не могу обточить дубиною упрямцев…“»

При этом царь точил не что-нибудь, а человеческую фигуру…

Тому же Нартову он исповедовался: «Не усугубляю рабство через то, когда желаю добра, ошурство упрямых исправляю, дубовые сердца хочу видеть мягкими; когда переодеваю подданных в иное платье, завожу в войсках и в гражданстве порядок и приучаю к людскости, не жестокосердствую…»

В стремлении воспитать новую породу людей у Петра был, как он считал, предшественник. В то же время, к которому относятся разговоры с Нартовым, в начале 1720-х годов, Петр декларировал герцогу Голштинскому, за которого собирался выдать свою дочь Анну, некую фундаментальную мысль: «Сей государь (Иван Грозный. – Я. Г.) есть мой предшественник и образец; я всегда представлял его себе образцом моего правления в гражданских и воинских делах, но не успел еще в том так далеко, как он. Глупцы только, коим не известны обстоятельства его времени, свойства его народа и великие его заслуги, называют его мучителем».

«Свойства его народа…» Это был тот же самый народ, с которым и ему, Петру, пришлось иметь дело и который подлежал перевоспитанию.

Иван IV Васильевич именно в изменении природы человеческой видел свою задачу. В первом своем послании Курбскому, программном документе, он писал: «Я же усердно стараюсь обратить людей к истине и свету, чтобы они познали единого истинного Бога, в Троице славимого, и данного им Богом государя и отказались от междоусобных браней и преступной жизни, подрывающих царства».

Текст послания сохранился во множестве списков и вполне мог быть известен Петру и Феофану. И многое в этом тексте было им близко. Например: «До сих пор русские властители ни перед кем не отчитывались, но вольны были жаловать и казнить своих подданных, а не судились с ними ни перед кем…»

Результаты царствования Грозного – проигранная разорительная Ливонская война, опыт безжалостного террора, гибель лучших людей, и – как неизбежное следствие – крушение династии и ужас Смутного времени – очевидно, Петра не смущали или толковались им по-своему. Но и этот сюжет – Иван Грозный и Петр Великий – подлежат отдельному исследованию.

Известно, что Ивана Грозного иногда приводило в ужас его собственное неограниченное насилие над подданными, и он пытался отмолить свои кровавые грехи.

Удивительный парадокс – великий утопист Петр был и последовательным рационалистом. В нем не было истовой веры в то, что в сражениях ему, Петру, как «первому христианскому царю Константину, незримо был предстателем архангел Михаил, водивший его полки и одолевавший его врагов», – во что верил Грозный. В нем не было мистического ужаса перед тем же архангелом Михаилом – «грозным и смертоносным ангелом», «страшным посланиче», «ангелом огнеобразным», призрак которого, если верить самому Ивану Васильевичу, его преследовал и мог явиться за его, Ивана, «душой, наполненной смрадом».

В этом отношении Петр достойно представлял Век просвещения, с его твердым нравственным релятивизмом.

Ключевский писал о тех горьких мыслях, которые пришли Петру «на досуге» по окончании Северной войны.

Трудно согласиться со словом «досуг».

Параллельно с последним периодом войны Петр упорно готовился к Персидскому походу. Уставший от многолетнего изнурительного напряжения, уже тяжелобольной, он отправился на Каспий, где его ждали новые тяжелые физические испытания.

Быть может, круто развернувшись на юго-восток, спиной к Европе, непреклонно пытаясь реализовать один из аспектов своей грандиозной утопии – проложить дорогу в Индию, он тем самым заглушал мысли о том, что будет с миллионами подвластных ему людей, которых он безжалостно «обтесывал дубиной» и так и недообтесал, людей, судьбу которых он взялся решить, заменив для них Бога? Мог ли он в конце своего пути – а он сознавал близость конца – не задумываться о безусловности прав на содеянное?

Здесь мы снова оказываемся в области обоснованных, но – предположений. Обоснованных потому, что над этой проблематикой, как в неявной, так и явной связи с революцией Петра, задумывались те, кто осознавал последствия прежде всего нравственной катастрофы сыноубийства.

Эту проблематику сосредоточенно обдумывали Достоевский и Толстой.

Достоевский занимался этим на протяжении едва ли не всей своей творческой работы, рассматривая наиболее опасные аспекты русской судьбы на фоне петровских свершений. Этот активный процесс начался в 1860-х годах и, эволюционируя, пришел к своему завершению в середине 1870-х.

На рубеже 1870-х, в «Бесах», Достоевский предъявил миру символического персонажа, идеология которого, с некоторыми оговорками, но явно корреспондирует с доктриной Феофана о властелине Христе Господнем, являющем собой пример принципиального своеволия.

Мир Достоевского как болезненное отражение петровской революции в сознании людей времен заката империи – раскольниковы, кирилловы, ставрогины, молодые верховенские, идущие напролом к цели своих желаний рогожины с их буйными компаниями и – христоподобный князь Мышкин, как два непримиримых жизненных стиля, – предмет особого и ответственного изучения, важнейшего для понимания трагедии империи, недостроенной утопии.

Здесь речь об одном, но главном для нас, аспекте этой проблематики.

Кириллов, осознавший самоубийство как высшую форму своеволия, рассказывает Ставрогину о неком творце великой утопии, возникновение которой есть конец мировой истории.

– Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.

– Кто учил, того распяли.

– Он придет, и имя ему человекобог.

– Богочеловек?

– Человекобог, в этом разница.

Человекобог – человек, присвоивший себе права Бога, воплощенное своеволие, – ужас Достоевского.

В 1875 году, подводя итоги своим размышлениям о Петре и его деяниях, Достоевский занес в записную книжку характеристику воплощенного человекобога:

Второстепенность и мелочность «взглядов» Петра…

Забыл и совсем не понимал веры и православия.

Народ как податный материал…

Развратник и нигилятина. Понятие о чести и шпаге. (То есть отсутствие таких понятий. – Я. Г.)

Изверг-сыноубийца…[189]

Два величайших человека нашей культуры, олицетворяющие ее совесть, завершили свои многолетние пристальные отношения с Петром Великим именно оценкой убийства Алексея.

В конце 1880-х годов Толстой сформулировал итог общей жестокой характеристики петровской революции кратко и окончательно: «Пьяный сыноубийца».

Для Достоевского и Толстого «дело» Алексея с его вненравственной сутью и страшным финалом отбрасывало зловещую тень на всю дальнейшую историю империи.

Петр, гениальный демиург, продемонстрировал вздрогнувшему миру пример абсолютного своеволия