Город пробужденный - Богуслав Суйковский

Одно в Гасдрубале оставалось неизменным — отвага. Он появлялся в каждом угрожаемом месте, подставлялся под снаряды, казалось, искал смерти. И хоть он ничего не говорил, Элиссар знала, что так оно и есть. Гасдрубал, спавший прежде крепко и спокойно, теперь — если приходил на ночь домой — метался во сне, стонал и выкрикивал что-то хаотичное, странное. Но Элиссар, казалось, угадывала смысл. Она чувствовала, знала подсознательно, с каких пор начались эти тревожные перемены. Она присутствовала, когда шпион Спендий, италик, ненавидевший Рим, прибыл с вестями. Он приплыл ночью, нагой и усталый, и сразу же пришел к вождю.

Он говорил:

— Рошеш шалишим, вот последние новости! Консул Сципион был вчера в малом лагере, том, что на побережье, где командует легат Гай Лелий. Они долго осматривали дамбу, которой заперли порт. И сразу после отъезда вождя легат согнал нас всех на работы — солдат, обслугу машин, даже рабов, что прислуживают офицерам. Велит носить камни откуда только можно и укреплять, поднимать эту дамбу.

— Об этом я знаю! Это ведь видно с наших стен, — ответил Гасдрубал. — Это безумие и глупость! Ненужная работа! И так эта дамба запирает нас наглухо!

— Да, господин! Но я слышал, как консул говорил: «Собери в проливе, в укромном месте, сколько сможешь лодок и держи их наготове».

— Лодок? Зачем ему лодки? Глупость! Что еще?

— Еще я слышал… прости, господин, но это они так говорили! Я не смею…

— Повтори все! Дословно!

Спендий замялся, сглотнул и наконец почти с отчаянием начал говорить:

— Я слышал, потому что они стояли у нашей катапульты и не понижали голоса. Консул уже собирался уезжать, когда легат Гай рассмеялся и сказал: «Вижу, скоро будет, как предсказал поэт: „Падет великого народа вождь великий, а с ним падут пунийцы, в битвах грозны ликом!“» На это консул, уже с коня, ответил: «Ты искажаешь и меняешь творение, которое не должно быть изменено! В „Илиаде“ Гомер говорит: „Падет великого великого народа царь, а с ним падут троянцы, копьем ужасны в брани“. Здесь же все иначе: ни народ этот не велик, ни в бою не страшен. А что до этого вождя, то он достоин лишь презрительной усмешки! Личная храбрость — это еще не величие. Великий вождь должен быть самостоятелен, ему нельзя все время слушать советы! У него должен быть свой план, и он должен его выполнять, пусть даже вопреки всем!» Так недостойно лаял этот консул, господин!

Тогда Гасдрубал отпустил посла, но на его сдержанном, почти каменном лице Элиссар прочла многое. Да, именно с того дня Гасдрубал так изменился. Он стал самовластен, нетерпелив, порой казалось, что он поступает наперекор советам, даже самым разумным.

А теперь он и слышать ничего не хочет о голоде, что ширится в городе. Он возложил эти дела на Макасса, но что может сделать старый трибун, если склады оказались пусты? Он пытался отбирать у людей припасы, чтобы потом выдавать каждому поровну, и едва не вызвал волнений. Даже стража рабдухов отказалась повиноваться. Приказ согласились исполнить лишь отряды из бывших рабов, но этого, в свою очередь, не позволил Кадмос, ибо это могло привести к страшной смуте. Гасдрубал подтвердил решение Кадмоса, но сам не предпринял ничего. У войска, хоть и питавшегося скудно, еще были кое-какие запасы, но в городе уже был голод!

Лабиту, верно, хорошо это понимала, потому что говорила поспешно, не поднимая глаз на жену вождя:

— Просьба моя такова: чтобы великий рошеш шалишим дал мне людей! Много людей. Среди них — опытных плотников. И чтобы велел выдать мне много самого крепкого дерева. Не пальм, а кедров, дубов…

— Ты хочешь что-то строить, святейшая? — изумилась Элиссар. — Сейчас? И просишь людей, дерева? Ты ведь должна знать, что любая пара рук нужна для обороны, а запасов дерева нет! То, что еще осталось, необходимо для починки машин или строительства новых, для снарядов против таранов, для заделывания проломов! Нет, нет, об этом я просить не могу!

Жрица не подняла глаз и ответила медленно, тихо, серьезно:

— Достопочтенная Элиссар, я не собираюсь ничего строить.

— Так на что тебе люди и строительный лес?

Лабиту продолжала все тем же тоном:

— Храм богини Танит, Покровительницы Города, стоит у подножия утеса. Это место указал оракул еще великой основательнице нашего города, царице Элиссе, прозванной Дидоной. Но место это страшно! Часто камень, срываясь с высоты, падает на крышу храма. Скала держится крепко, но нависает над святилищем!

— Ты хочешь, святейшая, подпереть утес? — догадалась Элиссар. — Но… разве это так срочно? Несколько сотен лет уже стоит там храм, были даже великие землетрясения, и ничего! Разве нельзя с этим подождать, пока война не кончится?

— Нет, достопочтенная, нельзя! — тихо, но твердо ответила Лабиту. — Именно поэтому ждать нельзя! Я не боюсь, что скала обрушится, и не ее я хочу подпирать!

— Не понимаю, — Элиссар почувствовала какую-то тревогу и невольно понизила голос.

Жрица говорила все так же бесстрастно:

— Идет война. Осада. Лишь богам известно, чем она закончится. Оракул дает надежду, но, баалат, оракула толкует человек. Разве человек не может ошибиться и увидеть то, что желает увидеть? А если все же мы ошибаемся и римляне захватят этот город? Что тогда? Изваяния наших богов встанут в преддверии храма Юпитера в Риме… Какой же это будет для нас позор!

— Ты и впрямь считаешься с этим, Лабиту? — испугалась Элиссар. Она сама гнала от себя такие мысли, но они рождались все чаще и чаще. Однако впервые кто-то говорил с ней об этом с такой жестокой откровенностью.

Лабиту подняла глаза и лишь теперь взглянула на хозяйку дома. В ее взгляде были страх, боль и стыд.

— С этим нужно считаться, баалат! — ответила она очень тихо и медленно. — Богиня была оскорблена. Более того — унижена… А такого люди не забывают, так что, верно, и боги мстят всегда, пусть даже по прошествии времени. Боюсь, что именно сейчас бессмертная Танит может явить свое презрение и гнев.

Элиссар слегка смутилась, поняв, о чем говорит жрица. А та продолжала