Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон
как листья, осенью объятый,
и за ночь выправят фасады
слова все наши и черты,
и будет дождь на лицах так
стучать, и бить, и гнуть, и комкать,
что липы, ветви разметав,
дождь утаят и всё о том,
как
осенний вечер полусна,
застав в пробелах строф и сосен,
его оставили для нас
тайком пропущенные гости.
Такой разлёт ещё в стихах,
как выгиб набережных сонных,
на чёрных лестницах, впотьмах,
так просто пишется о соснах,
так в плиты плещется залив,
как рыба, собранная сетью,
как будто не было любви
между рождением и смертью.
13 сентября 1962
221
Всё ломать о слова заострённые манией копья,
в каждой зависти чёрной есть нетленная жажда подобья,
в каждой вещи и сне есть разврат, не сравнимый ни с чем.
Вот на листьях ручей. Так давай говорить о ручье.
Вот на листьях ручей. Это ранняя влага и свет.
Я смотрю на тебя, отражённого в дикой траве.
Просыпаться. Зачем? Ты во сне наклонишься к ручью,
я тебя ничему так до смерти и не научу,
о забейся, как лист, и, схватившись за ветвь, наклонись,
всё скользи по траве и цепляясь, и падая вниз.
О язык отраженья, о вырванный с мясом язык,
повторяешь с трудом зазубрённые кем-то азы.
Вот на листьях ручей. Ты к нему наклонись, не дыша.
Безглагольный зародыш под сердцем, всё та же душа.
Вот на листьях ручей. А над ним облака, облака.
Это снова скользит по траве, обессилев, рука.
Будут кони бродить и, к ручью наклоняясь, смотреть,
так заройся в ладони и вслушайся: вот твоя смерть.
19 сентября 1962
222
Рике
Всё стоять на пути одиноко, как столб,
только видеть одно — голубиный костёл,
в полинялых садах, в узких щелях лощин
голубые расправив, как крылья, плащи,
промелькнут стаи рыб в новолуние бед,
осветив облака, словно мысль о тебе.
За холмами дорог, где изгиб крутолоб,
мимо сгорбленных изб появляется Бог.
Разрастается ночь, над тобой высоко
поднимается свет из прибрежных осок.
Каждый лист, словно рыбка, дрожит золотой,
это крыльями жизнь поднялась за тобой.
Между разных костров — всё одна темнота,
о, как тянет крыло, но не смей улетать!
Обгоняя себя, ты, как платье с плеча,
соскользнёшь по траве, продолжая кричать.
Так не смей улетать в новолуние бед,
слышишь, сосны шумят, словно мысль о тебе.
〈1962?〉
223. Предутрие
Сквозь ворох белого тумана
всходило медленное солнце,
и было пасмурно и рано,
и было горестно и сонно.
Блестела, словно поцелуи,
на почках утренняя влага,
и облака, как дым от улиц,
текли и медленно, и плавно.
Вороны ранние кричали,
как будто раненые птицы,
река туманными плечами
качала горестные лица.
Бродили пасмурные кони
и тёрлись тёплыми боками,
фонтан из мрака преисподней,
врываясь, рушился на камни.
Метались крохотные тени,
и, восходя до полногласья,
всё утро было единеньем,
не разрываемым на части.
Теряли ранние причуды
свою намеренную лёгкость,
фонтан был холоден и чуток,
как ветром тронутые локти.
Шёл холод каменный от чаши
полузаполненной и светлой,
и было весело и страшно
ловить прерывистость поветрий,
как будто майская прохлада,
фонтан и пасмурные кони
в зелёном облаке распада
казались родины исконней.
〈1962?〉
224
Как предлоги СКВОЗЬ и ЧЕРЕЗ
лёд извилистых ручьёв,
зимний воздух у деревьев
на синюшность обречён.
Словно выводы стеноза
и бессонницы мешки —
по сплетениям венозным
кровь чернильная спешит.
Будто натуго наложен
жгут, чтоб вовсе онеметь,
и за докторскою ложью —
проступающая смерть.
И длиннее, чем полозья,
за деревьями, в крови
лик полдневного мороза
иссечён, как черновик.
〈1962?〉
225. Несостоявшаяся поэма
Вступление
Един над нами Бог и потолок,
метаморфозы года и природы,
я отыщу смиренный уголок
в своей душе для крохотной свободы,
скворешник свой. По-зимнему один
я проживу, как будто в карантине,
как зверь на отрывающейся льдине,
твердя себе, что мир для всех един.
Канатоходец, ветреник, летун,
мимо органной жести водостока,
скользя по гололедице, найду
твоё окно, и выброшу из окон
вослед тебе толпу таких же лиц:
канатоходцев, юношей, девиц.
Убью твою любовницу. Вот нож.
О страшный сон Иеронима Босха!
О запах разрывающихся кож,
твоей любви, цветов твоих и воска.
А фонари, как чьи-то души, рябь
моей реки тревожат и пугают,
я не найду, но нечего терять,
река моя, пустынница нагая,
пророет ход подземный и уйдёт
к другой реке, холодной и пустынной,
и устья бесконечный поворот
для каждого покажется единым.
〈1962?〉
226–230. Сонеты к несостоявшейся поэме
За голосом твоим, по следу твоему,
за голосом, как за предназначеньем,
вдоль фонарей — там улица в дыму
холодного и тихого свеченья.
Вот лестница! Укройся здесь. В словах.
Ступая на разорванные плиты,
ты — узница, ты требуешь защиты,
но ты — мертва, и тень твоя — мертва.
Тянулась ночь.
