Родительская тетрадь - Ольга Старушко
и на крыльях – кресты, кресты…
Батарея зениток. Просто
сердцевина линкора, остов
на приколе. Железный остров.
И полметра борта – броня.
Часть ржавеющей цитадели
до июня служила целью
для торпед или в минном деле
до того рокового дня,
как над бухтой Артиллерийской
мины вдруг расплескали брызги.
Самый первый удар фашистов,
вой сирены – а город спал.
Оборона. Теперь – вторая.
Купина горит, не сгорая,
и бомбёжкам не видно края:
возвращайся же в строй, металл.
Как корабль вы назовёте,
так и будет служить.
На флоте от Петра повелось: с почётом
возрождаются имена.
Две недели на всю работу
севастопольскому заводу:
стала в списке седьмой по счёту
батарея «Не тронь меня!»
Клич её – не угроза в битве,
а из Библии. Звук молитвы.
Так, воскреснув, сказал Спаситель
причитающим: да, не тронь,
не коснись, от Отца до Сына
дух пребудет неопалимым,
не рыдай мене, Магдалина,
ухожу в небеса.
Ого-о-о-о-о-о-о-онь!
Бьётся сердце стальное, бьётся.
Раздобыли вам краснофлотцы
якорь царского броненосца —
всё, что славно, в цехах хранят —
от «Марии-императрицы»:
принимай, «квадрат». Пригодится,
чтобы в шторм по волне не рыскать,
чтоб сражалась «Не тронь меня!»
Пропоют: ба-та-ре-ю к бо-ю!
По сигналу в поход готовят,
и буксир отдаёт швартовы —
ты прикроешь Бельбек собой.
Тут на точке на старый якорь
в отведённом тебе квадрате
встань и стой, не сдаваясь, насмерть,
принимая неравный бой.
По люфтваффе летят снаряды,
а к подлодкам они ныряют.
Дни и ночи одна команда:
не жалей для врагов огня!
«Штук» подбитых пылают трупы,
смят волной парашютный купол.
Огрызается, стиснув зубы,
батарея: не тр-р-р-р-р-р-р-ронь меня!
Немцы, что ваш хвалёный «Бисмарк»?
Никакой из его зениток
ни один самолёт не сбить, и
толку, что их у вас полста?
Наших – семь. Да три пулемёта.
Но наводим жуть на пилотов.
Нас заносят в книгу рекордов:
мы – не взятая высота!
Вспоминал штурмовик Ефимов,
как ему прикрывали спину:
сзади «мессеры», значит, ринусь
к батарее, штурвал клоня
от себя. В небе визг и вопль
и винтов, и горящих сопел —
кровью сплёвывал Севастополь
исступлённо: не тронь меня!
С Херсонесским аэродромом
до последнего в обороне.
А убитых в воде хоронят.
Корпус цвета морской волны
потемнеет от близких взрывов.
Дым клубами, и море – дыбом.
Батарея неуязвима:
меткий
чёрный
квадрат
войны.
…Мир настанет. У стенки Минной
ждут матросы и командиры.
Раздаётся команда: «Смирно!
Головные уборы снять!»
Бескозырки в руках, фуражки —
в память о канонирах павших.
На буксирах, последним маршем,
в бухту входит «Не тронь меня!»
Нас обнимут родные ветры.
Мы могли бы сказать и рэпом,
разумеется. Но об этом —
слог чеканя, как нерв звеня —
можно
только
стальным
квадратом.
Так мы молимся: брат за брата,
внук за деда, чьё имя свято,
заклиная – не тронь меня!
Песни в троллейбусе
Я помню: шёл троллейбус на парад.
Девятого. Родимая «девятка»
скрипела, словно сорок лет назад,
как в детстве. Но к привычному порядку:
названья улиц, спуски, светофор —
добавились вдруг песни из кабины.
В лесу прифронтовом душевный хор.
Землянка. Клин летящий журавлиный.
Потом мне рассказали, что везде —
в автобусах, троллейбусах, маршрутках —
заговорили песни в этот день.
И затихали и слова, и шутки.
И только музыка. И флаги корабля
у каждого причала Южной бухты.
Лишь «Экипаж машины поздравля…»
вставлял водитель. И кивал кондуктор.
Вы помните четырнадцатый свой?
Вы чувствовали, как нам было надо
тогда вдоль улиц встать живой стеной
и ждать часами этого парада?
И не было желания важней.
…На остановке у матроса Кошки
вошли в троллейбус четверо парней,
о чём-то отсмеявшись на подножке.
И тут накрыло. Пули по степи.
Дороги, что дымятся. День Победы.
Давай, неси, «девяточка», скрипи.
И пусть никто из них беды не ведал,
но за спиной – великий русский город.
И видимо, рвануло изнутри:
и парни спели эти песни. Хором.
И после попросили повторить.
Сосны
Нас провожает звук бензопилы,
когда она визжит в руках рабочих.
И мёртвых сосен корни и стволы
уложены рядами вдоль обочин.
В аэропорт автобус, год назад:
орлы сидели на старинных милях,
алел ветвями персиковый сад,
тенями цапли сквозь туман бродили.
Но этот визг…
Назад, через плечо,
жалея сосны, я тянула шею.
Дороги – да, советские ещё,
несовременны и несовершенны,
и тесные, и латаные, те,
что сквозь сады и что уходят в горы,
где пуговицами на животе
тугие купола обсерваторий —
без фонарей, лишь свет луны и звёзд,
и без разметки: свой? По габаритам.
Могли ли мы мечтать, что встанет мост
и что к нему протянется «Таврида»?
Впрямую в Севастополь не зайдёт:
замкнётся у кольца на Балаклаву,
где сосны в полный рост за годом год
штурмуют склоны в месте вечной славы.
У нас и так-то с грунтом тяжело.
Война его дробила, зелень срезав
до самых скал.
Что тут взойти могло,
когда
