Театр одного поэта. Пьесы, поэмы - Даниэль Мусеевич Клугер

МИМИ (сердито).

Он не забыл. Он специально оставил. Он всегда оставляет пояс со скальпами, если я остаюсь. Это чтоб я смотрела на них и вспоминала.

КАТАРИНА.

Что — вспоминала?

МИМИ (вздыхает).

Их. (Указывает на скальпы). Ведь это всё мои возлюбленные. Бывшие возлюбленные, конечно, сейчас от них только скальпы и остались.

Нежно касается пальцами висящих на поясе скальпов.

МИМИ (грустно, нараспев).

Я всё время вспоминаю их имена. По ночам я произношу их имена. Во сне я произношу их имена. Наяву я произношу их имена. Тогда мой муж, мой господин любит меня крепче, дольше и сильнее. Ему нравятся имена моих бывших возлюбленных. Я имею в виду — их подлинные имена. (Касается рукою светлого скальпа). Этого звали Ачёято. Бедняга, он только и успел представиться в тот миг, когда томагавк мужа раскроил его череп. (С мечтательной улыбкой). Но я запомнила имя, тайное имя, которое каждый человек произносит один только раз, в момент смерти. (Хмурится, касается черного скальпа). А. вот — Задолбали. Он был настоящим красавцем, могучим и смелым. И очень решительным. Знал, что уже никогда не выйдет из моего вигвама, поэтому, когда еще только вошел, сразу назвался. (Касается рыжего скальпа, растрогано). Мой любимец. Он не был краснокожим, он был белым, приплыл к нам с какого-то далекого-далекого зеленого острова. Смешной. (Смеется). Он почему-то был уверен, что его имя обладает магической силой. И потому, когда Муму Белый Кобель, взмахнул своим неумолимым томагавком, трижды произнес своё имя, трижды — как заклинание (восклицает громко): «Нунифигасе! Нунифигасе! Нунифигасе!». (Гордо). Но томагавк Муму Белого Кобеля сильнее волшебных имён, которые носят бледнолицые. Он, все-таки, зарубил рыжего островитянина, когда тот попытался назвать себя в четвертый раз, так что островитянин успел сказать лишь «Нунифига...»

КАТАРИНА (ошарашенно).

Ну, ни фига себе! И это всё твои любовники?

МИМИ.

Да.

КАТАРИНА.

Все трое?

МИМИ.

Пока — да.

КАТАРИНА (успокаивающе).

Ну, трое — это еще ничего, не так много, в конце концов.

МИМИ (наклоняется к Катарине, вполголоса).

Про остальных он, к счастью, пока не догадывается. (Подмигивает). А. среди них, скажу я тебе, есть очень даже привлекательные юноши. Очень.

Катарина шутливо грозит Мими пальцем.

КАТАРИНА.

А как же священник? Мафусаил? Где его скальп?

МИМИ (удивленно).

Но ты же сама говоришь — он священник. Носить скальп священника на поясе — это грех, ни я, ни Муму этого позволить себе не можем. Как бы мы после этого зашли в церковь?

КАТАРИНА.

И то правда. Но ведь муж твой убил священника, разве нет?

МИМИ.

Убил, а как же! Но это была случайность. Отец Мафу Саил повернулся к Муму спиной, и Муму просто не удержался. У него рука с томагавком сама поднялась. И опустилась, причем прямо на затылок несчастному отцу Мафу. А что такое «Мафу»? И что такое «Саил»?

КАТАРИНА.

Не знаю. (Смеется). Наверное, тайные имена несчастного священника.

МИМИ.

Я тоже так подумала. Ну, вот. Муму вовсе не хотел его убивать. Так получилось. Муму увлекающийся. Очень. Но очень отходчивый. Просто рука у него тяжелая и самостоятельная. Он еще и подумать ничего не успеет, а рука уже рубит наотмашь. Хорошо, если чужого. А если родственника?

КАТАРИНА (сочувственно).

Представляю себе!

МИМИ.

Вот то-то. Поэтому все родственники — и мои, и его — уже знают, и заранее стараются стоять по левую сторону от него. Но это не всегда помогает. (С гордостью). Можно даже сказать, никогда и никому не помогает: Муму одинаково хорошо владеет и правой, и левой рукой. И они обе у него самостоятельные.

Входит Томский. Останавливается, осматривается, выбирая свободное место.

КАТАРИНА (приветливо).

Ах, господин Томский! Доброе утро, сударь! Прошу вас, проходите.

ТОМСКИЙ.

Доброе утро, сеньора. А что, господа Ней и Робо еще не приходили?

КАТАРИНА.

Представьте, нет. Что вам подать? Опять воды?

ТОМСКИЙ.

Да, если можно.

Катарина отходит к стойке. Шванвиц подходит к Томскому.

ШВАНВИЦ.

Здравствуйте, сударь. Вчера мы не были представлены друг другу. Хочу сегодня восполнить сей недостаток. Позвольте представиться: Шванвиц Лука Михайлович, дядька и опекун вот этого господина (указывает на Романова). Подданный Белого царя, сиречь русского императора. Как и вы, насколько я понимаю.

ТОМСКИЙ (с поклоном).

Федор Кузьмич Томский. Смиренный странник. Вы правы, русский подданный.

ШВАНВИЦ.

Прошу, сударь, садитесь к нашему столу! (Делает приглашающий жест).

РОМАНОВ (не просыпаясь).

Ди руссишен швайнхундерт! Ди францёзишен швайнхундерт! Ферфлюхтен швайнен нохайнмаль!

ТОМСКИЙ (растерянно).

Что-что?

ШВАНВИЦ (поясняет).

Это он ругает французских и русских свинских собак. Или собачьих свиней. Не обращайте внимания, просто ему снится Москва, Болотная площадь. Прошу за стол сударь, а то стоим посередине трактира. На нас уже внимание обращают.

Садятся за стол, рядом со спящим Романовым.

РОМАНОВ (бормочет во сне).

Ежели борова Федьку стравить с козлом Мишкой, да еще пригнать на них барана Боньку... (Умолкает; снова бормочет). Секлетарь-секлетарь, а я тебя съем. На булку только намажу, а то колбаса мешает...

ШВАНВИЦ.

Одно слово — анпиратор. (Вздыхает). Он и когда не спит, точно так же околесицу несет, так что вы, Феодор Кузьмич, не обращайте внимания.

ТОМСКИЙ.

А почему вы сказали, что ему снится Болотная площадь в Москве?

ШВАНВИЦ.

А потому, сударь мой, что именно там, в Москве на Болотной его и казнили.

ТОМСКИЙ (изумленно).

Казнили?! Как, то есть, казнили?!

ШВАНВИЦ (благодушно).

Да так и казнили, батюшка, что оттяпали топором голову. Как вору, самозванцу и бунтовщику. В одна тысяча семьсот семьдесят пятом году от Рождества Христова, генваря десятого дня. (Размашисто крестится). Пусть простит ему Господь грехи его мученической кончины его ради. Если такое возможно, конечно.

Бродяга поет «Песню о казнях на Болотной площади».

Песня о казнях на Болотной площади

Шлагбаумы, столбы,

Обледенелый тракт,

Вельможи и рабы

Качаются не в такт,

Притихшие дома,

Фельдъегерь у крыльца,

Вот-вот сведут сума,

И не узнать лица.

Дряхлеющий Вольтер,

Едва глядящий на  партер,

Неверная жена,

Кресты, колокола,

Согласие и спор,

Горящая смола,

Отточенный топор.

Знакомые черты

Растаяли... Позор...

Оскаленные рты...

«Пощады, монсеньор!..»

В глазах рябит от риз,

От изумленья, от Маркиз,

Россия, эшафот... 

Во