Алкиной - Роман Львович Шмараков

свидетели, пока скитались по этим краям, и чего наши бока натерпелись. Наконец его оставив, я двинулся в обратный путь, утомленный и удивленный всем, что мне нынче привелось услышать. Отшельник успел прежде меня воротиться и встречал меня на пороге вопросом, где я пропал, я же, отвечая какой-то уклончивостью, спешил спросить, чем кончилось с мостом. Он отвечал, что мост решили оставить, потому что он на этом месте надобен, а если его благодаря бесу выстроили, так случается и бесам по безрассудному их озорству делать добро, ссоря, например, злых людей, из чьего согласия могло выйти много бед. Беседою же с Евстафием не довелось ему насытиться, затем что Евстафий занят был своей заботой: приходят к нему люди, сказывая, что появилась в округе мышь в огромном количестве, саврасого цвета, с острой мордой, хлеб выедает, так что клади проваливаются, и горохом не брезгает; иные видели их толпу, шедшую на юг, в девять десятин размером, и так они смелы, что на речных переправах заскакивают в лодки; говорят, что мыши принадлежат бесам, потому что это скотина неблагословленная, а бесы играют в зернь, проигрывают их и потом перегоняют из страны в страну: а ныне, должно, ликаонийские и киликийские бесы выиграли у каппадокийских и гонят их в свою сторону, иных в Ларанду, иных в Тарс; и он, Евстафий, не знает, откуда начать бороться с этим безумным и смехотворным мнением: сказать, что бесы в зернь не играют, так эти люди в нее играть примутся, уверенные, что это занятие непостыдное; признать, что играют, так надо сказать и на что играют, коли не на мышей. Мой отшельник его спросил, для чего ему ввязываться в людские суеты, Евстафий же отвечал, что если бы он, будучи девой, проводил жизнь в потаенном тереме и вдруг увидел пожар в доме отца своего, надобно ли ему было покойно смотреть, как огонь поядает дом, или бегать вверх и вниз, нося воду? пусть же не корит его, что он поступает, как нужда понукает. Пока отшельник говорил, я раздумывал, спрашивать ли его о том, что насказал мой спутник, или умолчать, как о деле пустом и вздорном, и наконец решил не спрашивать.

XIII

Как ни хорошо было мне у отшельника, а жительство мое кончилось скорее, чем я думал. Однажды, заслышав непривычный шум, я вбежал и застал отшельника без памяти на земле. Я кинулся к нему и начал говорить с ним, за плечи трясти, отливать водой и другое затевать, в чем больше было суеты и горячности, нежели толку, ибо не знал ни науки живых лечить, ни дара воскрешать мертвых. И покамест я в замешательстве то плакал над ним, как над мертвым, то донимал его, как живого, вглядываясь, не затрепещут ли ресницы, он, испустив долгий вздох и словно паутину стерев с лица рукою, открыл наконец глаза, к великой моей радости, и слабым голосом молвил: «Сколь сладостен Господь вкушающим Его! Сколь велико сладости оной изобилие, сколь щедро, каким неиссякаемым кладезем отрад проливается, как укрепляет, утешает и ободряет! Эту сладость, любезную и желанную, я храню в сердце, но словами изъяснить не могу». Тут он с моею помощью поднялся, потирая затылок, крепко ушибленный, и сел на свое скудное ложе; я же разрывался между любопытством и желанием дать ему покой. Отшельник, однако же, и сам в таком был волнении, что не замедлил рассказом.

«Послушай, дитя мое, со вниманием; я бы тебе этим не докучал, если бы не был уверен, что из тех великих и несравненных вещей, которые мне явились, нельзя извлечь духовной пользы. Сел я передохнуть от обычной молитвы. Тут подступил к моему ложу некий муж и тронул меня за ноги; потом коснулся моего живота, потом груди, я же от его прикосновений ничего дурного не чувствовал. Когда он коснулся головы, я испустил дух. Он же, увещевая ничего не страшиться, повел меня и привел в изящнейшее и отраднейшее место, где я увидел деревья и цветы всякого рода. Там росли розовые деревья высотой с кипарис, и лепестки с них непрерывно падали, а на ветвях пели такие птицы, каких и в императорском дворце нет. Во сретенье мне шли прекрасные юноши в блистательных ризах, учтиво меня приветствовали и повели на широкий благоуханный луг, окруженный оградою как бы из света. Нас пустили в ворота, и, увидев внутри многих и славных святых, я был в великом трепете, что допущен в их собрание. Мне же вновь сказали, чтоб я не боялся, и подвели к золотому стулу у ног Господа нашего, говоря, что это место приготовлено для меня. Но когда я уже садился, веселясь, что исполнилось мое желание разрешиться и быть с Христом, явился один человек, именем Афанасий, с которым я был знаком в молодости, когда он славился беспутством, но с тех пор не виделся и забыл о нем; и этот Афанасий спихнул меня со стула, примолвив: “Пришел ты сюда не как следует, вернись к своим грядкам”. Слетев оттуда стремглав, я вернулся и услышал, что ты меня тормошишь и окликаешь. Теперь я полон смущения, ибо на глазах у всех был сброшен с избранного места на землю, а главное – вместо того чтобы уразуметь, чем согрешил, думаю о том, чем таким занимался Афанасий, покуда мы с ним не виделись, что он теперь в раю Божием распоряжается, как у себя в доме».

Я утешал его и успокаивал, говоря, что он какого-то дела не доделал, а потому послан все уладить, чтобы потом его пустили назад с почетом, ибо нет ничего хуже, как раскаиваться, не имея способа исправить. Один мой знакомый, произнося речь, среди превратностей Фортуны упустил Мария, хотя тот был у него в мысленном портике поставлен у такой-то колонны, и так потом досадовал и корил себя, что описать трудно, хотя никто из слушателей – а там были все люди взыскательные – изъяна не заметил; и с тех пор он ничего у этой колонны не оставлял, напротив, произнося речь, торопился ее миновать, чтобы не вспомнить, что у него там поныне дожидается Марий с целым ворохом неприятностей. А другой мой знакомый, когда залез ночью в дом сукновала, чтобы его обворовать, так натерпелся там от вони, что уже себя не помнил, и не заглянул в одну каморку, из которой больше всего смердело, потому что в особенности искал, на чем написать сукновалу, чтобы хоть дверь иногда держал настежь, да не