Алкиной - Роман Львович Шмараков

как в этих поисках я мало успел, то глядел на каждого с таким гневом, словно он единственная помеха между мною и моим счастием. Без смысла таскаясь по городу, под утро я пришел домой и был встречен попреками и причитаньями Евфима, бодрствовавшего в ожидании, когда я ворочусь. Он говорил, что мне надобно образумиться; что я не о том думаю; что все одно скоро помирать, так выучил бы напоследок что-нибудь; что люди от отчаяния потеряли стыд и что к нам нынче кто-то забрался, сломав замок, пока Евфима не было, и украл все наши деньги из всех трех мест, где Евфим их запрятал, и теперь жить нам, как птицам небесным, не на что, так что уж скорее бы персы с нами покончили, коли мы в такой нужде, а мне и горя нет ни о чем. Я отвечал ему, чтоб отстал от меня со своими выволочками, что он мне не указчик, чем заниматься, что если ему не терпится умереть, так пусть не ждет персидских одолжений. С тем, распаленный, я вновь вышел из дому, жалея лишь о том, что не умел прибрать больше резкостей. Недалеко я отошел, как меня окликнули. Евфим стоял на пороге, слезы у него проступили; он говорил, что деньги целы и что он это выдумал, чтобы меня утихомирить, а то брожу невесть где, не евши, под персидскими ядрами, а он себе места не находит. Мне стало стыдно. Мы с ним помирились, и я ушел.

На улице попался мне Леандр, а как идти мне было некуда, я остановился с ним поболтать, думая отогнать свои печали. Он спрашивал, как мои волшебные занятия, достигают ли цели; я ему насилу отвечал. Потом он спросил о Валерии Соране, чем с ним дело кончилось; я же почувствовал такое ожесточение против своих затей и выдумок, что сказал ему:

– Когда Помпей пришел в Галатию, а Лукулл вынужден был, оставив свою славу другому, возвратиться в Италию, Соран по долгом размышлении пустился вслед за поредевшею свитою Лукулла. На ночлеге в какой-то деревне одна галльская старуха, пристально глядевшая на Сорана, породила подозрения в беспокойной его душе. Он резко спросил, что ей надобно, она же отвечала, что видит на нем знаки, которые ее удивили, и что ему грозит большая опасность от его тезки. Вечная боязнь сделала Сорана суеверным: он запомнил старухины слова. Лукулл неспешно шел к Риму, по обиде, нанесенной ему Помпеем, предчувствуя обиды еще большие. Соран колебался, въезжать ли в Рим с человеком, подле которого находиться было столь же безрассудно, как подле одинокого дуба в грозу. Лукулл зазвал его к себе в Тибур на несколько дней; там они встретили известие о судебном процессе, открытом против его брата Гаем Меммием. Это убедило Сорана: оставив Лукулла, он перебрался в Капену, где у него не могло быть знакомых, и сидел на постоялом дворе, не зная, куда двинуться дальше. По случайности встретился ему Валерий Мессала, молодой человек, еще ничем себя не прославивший, а вдобавок разозленный денежным взысканием, наложенным на него цензорами. Узнав, с кем имеет дело, он рассыпался в похвалах Сорану, уговаривая его ехать в Рим, где он найдет достаточно людей, чтущих его имя и умеющих ценить ученость. Едва ли что-нибудь могло насторожить Сорана больше, чем его слава; считая проклятия, расточаемые Мессалой сенату, уловкой, призванной усыпить его подозрительность, и прилежно храня в памяти слова галльской прорицательницы, он увидел в Мессале предсказанную угрозу и, обещав ему утром поехать с ним вместе в Рим, поднялся затемно и, покинув гостиницу, пустился прочь от города. У подножия Соракта он ушел с дороги и бродил по чащобе, избегая выходить к людям, но на несчастье столкнулся с ватагою негодяев, живущих, словно волки, добычею: они напали на старика, не зная, кто он такой, и думая от него поживиться. Обманувшись в расчетах, они жестоко избили его и, уходя, бранили умирающего. Он лежал под деревом, пока не набрел на него какой-то крестьянин. Очувствовавшись, Соран спросил, далеко ли людское жилье, а услышав в ответ, что неподалеку находится святилище Дита, которого сабиняне чтут под именем Отца Сорана, закрыл глаза и предоставил себя распоряжению судьбы. Он умер, пока на носилках тащили его к порогу.

Слушая, как я разделываюсь с Валерием Сораном, Леандр, озадаченный, спросил, не случилось ли у меня чего дурного. Я не видел нужды дальше скрываться и признался ему, что терплю любовные муки из-за того, что предмет моей нежности далеко и окружен такой ревнивой стражей, что мне до нее не добраться. Он спросил, в кого это я влюбился, не в девицу ли из соседнего дома, и отчего мне было не прибегнуть к его помощи: они-де с нею давние приятели и он бы мне способствовал, особенно теперь, когда город в волнении из-за продерзостной выходки галлов и только и ждут, что персы двинутся на Амиду всею громадой. Я не знал новостей, потому спросил, что учинили галлы, чтобы персам так прогневаться. Он рассказал, что галлы, наскуча праздностью, прошлой ночью вопреки прямому приказанию вышли с секирами и мечами через боковые ворота. Ночь была безлунная. Строго храня тишину, они подобрались к персидскому стану и перебили отводные караулы, не успевшие проснуться.

Тут рассказ его оборвался появлением моих товарищей, праздно бродивших по улицам. Ктесипп, снова пьяный, пребывал в унынии, происходящем, по его словам, оттого, что нельзя безнаказанно питаться одним капустным супом. Он заявил, что презирает славу и хотел бы провести остаток своих дней в Лебедосе, забыв обо всех, всеми забытый, проводя дни в созерцании того, как море накатывается на берег, и пытался занять денег на дорогу; ему не дали.

– Конечно, – сказал осмелевший Леандр, – трудно не впасть в уныние, видя, как наглые персы нахлынули в наши края, испепелили все наше благополучие и начинили всю окрестность своими постами и разъездами, преградив нам выход.

– Послушай, мальчик, – сказал ему Ктесипп, – если ты в будущем намерен жить среди приличных людей и пользоваться их благосклонностью, следи за тем, как ты говоришь. Некоторые ни во что не ставят оратора, если он не изъясняется периодами такой длины, что раньше одряхлеют Хариты, чем он кончится, и считают речь чем-то вроде мешка, набитого под завязку метафорами. Не уподобляйся им, не давай людям сразу понять, что тобой руководит самонадеянность и дурное образование, а усердней всего следи, чтобы тропы в твоей речи помогали друг другу, а не толкались, как три