Алкиной - Роман Львович Шмараков

школу и тем навлекли на себя зависть, ибо в этом городе была школа некоего Картерия, ученики которого глядели на нас косо. Сам Картерий был человек горячий и воинственный и, даже начиная похвалу Елене, торопился затащить ее на стену, чтобы она оттуда глядела на ахеян с их военными упражнениями; учеников своих он воспитывал в том же духе, так что они поношением для себя считали, что апамейцы явились к ним незваные с запасом апостроф и предвосхищений, будто здесь своих нет; а когда мы начали притязать на их орехи, они не стерпели и заявили, что наставник их, Картерий, на днях говорил о целомудрии с великим одобрением публики, так вот эти дерева – его искусства дело, а не каких-то захожих наглецов. Мы возмутились и завопили, отчего же их город доныне не оброс чудесными садами, если не первый год живет в нем Картерий и проповедует свое целомудрие. Те отвечали, что покамест не было здесь чужих, не надобны были и доказательства того, каковы способности их наставника, теперь же всякому будет ясно, кто чего стоит. Так препирались мы, защищая свою честь. Меж тем кто-то пошел навестить дом подле пустыря; там жил один человек преклонного возраста; его спросили, росло ли тут что дней пять назад, но он так поражен был в своей памяти и такими привычными глазами на все кругом глядел, что не мог определительно сказать ни того, что орехи и прежде там были, ни того, что их не было. Досада наша росла, а противники не унимались. Они ловили у гостиниц всякого приезжего и вели его смотреть примечательные в городе места, среди прочего показывая и превознося пустырь с орехами, сие поприще местных Муз; эту затею мы считали нечестной. Кто-то догадался под рукою пойти к старику, живущему подле пустыря, и посулить ему то и то, и еще больше того, если он вспомнит, что орехов тут прежде не было, и засвидетельствует это перед людьми, и дело сладилось бы, если б наши соперники не поспешили обещать ему вдвое больше. Этими посулами мы испортили старика: он постиг важность утлой своей памяти, надулся и стал заламывать цену, словно единственный перевозчик на реке. Теперь у нас была новая забота, где добыть денег, чтоб удовлетворить эту старую прорву, которая хотела больше, чем помнила; впрочем, и враги наши были люди не избыточные, так что распря наша ушла покамест в денежные подсчеты и замыслы. В дурной час пришла нам мысль выставить охрану у орехов, чтобы охладить вражескую школу, когда она приведет сюда новых гостей: Картериевы ответили тем, что разбили на пустоши лагерь, да еще выцарапали свои имена на каждом дереве. Наши, недолго думая, перебрались из гостиницы на поле пререкания, разложили костер напротив вражеского и по ночам пели песни своего сочинения. Немного времени понадобилось, чтобы перебранка перешла в побоище, когда кому-то вздумалось помочиться в чужой костер; мне в лоб запустили комом земли, и я благодарил небо, что не камнем, не то бы мне оттуда и не подняться. Нашим пообломали бока порядком, но и Картериевы без подарков не ушли. На беду кто-то запустил факелом, он упал под самыми деревьями, трава занялась, а пока свалка наша кончилась, орехи уже дымились все черные. В угасающем пламени видно было, как старик выходит из дому, крича, что согласен на первую цену. Мы плюнули ему на порог и побрели назад в гостиницу. Там, поминутно хватаясь за бока и думая то о нашей славе, то об ущербе, ею доставленном, покамест Евфим, попрекая мое легкомыслие, искал лукового соку для примочек, я вспомнил, что заводилою нашим в этой походе, человеком, оживлявшим наше рвение и порицавшим мешкотность, первым, кто выходил на бой, и последним, кто возвращался с поля, был добрый наш Лавриций. Тогда утвердился я в мысли, что человеку столь дороги его мнения, что он держит их подале от своего поведения, чтобы, не ровен час, не попортить. За этими наблюдениями застал меня Флоренций, вошедший с вопросом, ведомо ли мне, какова подлинная цель нашего путешествия и куда Филаммон нас ведет.

Книга третья

I

О том разговоры давно шли, особенно после Пессинунта, так что я спросил Флоренция, новое ли что он прослышал, отчего так растревожился. Он отвечал, что теперь знает заподлинно, а дело обстоит так, что Апамею мы покидали, может, и с объявленным намерением, но потом начали в городах встречать Филаммона гонцы с письмами, в коих просят его пособить армии. Таких писем он получил не одно и не два, но нам не сказывал; просили же его о том, чтобы он, коли так вовремя начал свое путешествие, не оканчивал его, но двигался через Галатию и Каппадокию, пока не встретит людей, коим поручено его проводить в назначенное место. Я спросил, что же такое от Филаммона надобно, что ради этого ехать до самого Евфрата. Тут мой приятель сказал такое, что я ушам не поверил: именно, что Филаммон, как великой силы ритор, о чем всему свету известно, многое может против наших врагов и их кичливой силы, а просит его о том, как слышно, человек, ныне назначенный командовать нашими действиями против персов. Я мало не взбесился, думая, что Флоренций опять за свое, но он клялся всеми клятвами, что не врет и что именно об этом во всех письмах трактуется. Наконец я догадался спросить, а ты-де откуда о том знаешь, на что он отвечал, что пришел новый гонец с письмом, настоятельней прежних, и что дальше некуда скрывать от нас, в какие края и для чего мы тянемся, коли поведет он нас отсюда в Софену; потому Филаммон рассказал все Лаврицию, а Лавриций – Ктесиппу. Тут и вошел к нам Ктесипп, с досадою, которая на лице его ясно читалась. Мы на него кинулись с расспросами, он же, пожимая плечами, сказал, что ничего боле не знает, если же спрашивают его мнения, тот, без сомнения, оратор отменный и чудесный, кто, сам находясь в отдалении, одними письмами умел склонить человека, осторожного от благоразумия и недоверчивого от старости, к тому, чтобы пренебречь всеми склонностями и намерениями и пуститься в неведомые края, где бродит армия Ксеркса и где люди и помоложе его, и покрепче ни в жизни своей, ни в благоденствии не надежны; а какими средствами можно было этого добиться, лаская ли тщеславию или угрожая слабодушию, о том один Бог весть. Мы видели,