Алкиной - Роман Львович Шмараков

Защитником Нония был Азиний Поллион, оратор, несмотря на охлаждение старости, сильный, увертливый, предприимчивый; человек, глубоко почитаемый Кассием, мало кого готовым одобрить, хоть и корившим его за старинную сухость и жесткость в речах, по мощи боец, равный Кассию, а в искусности, пожалуй, сильнейший. Впрочем, и сам Кассий в этом процессе превзошел себя, одушевляемый ревностью и ненавистью, быстрый в развитии предмета, более обильный мыслями, чем словами, с красноречием важным и строгим, каково оно бывало, когда он не опускался до шуток. Квинтилиан считает речи Поллиона и Кассия на процессе Аспрената столь же полезными для ученика, осваивающегося с этим родом словесности, как и речи Демосфена и Эсхина, выступавших друг против друга, а также сказанное Сервием Сульпицием и Мессалой Корвином по делу Авфидии. Впрочем, люди, думающие, что в обвинении главное – не показывать, что приступаешь к нему с охотою, осуждают Кассия, благодарившего, как говорят, богов за то, что он жив и – отчего жизнь его радостна – видит Аспрената под судом. Это побуждало думать, что он привлек Нония к суду не по справедливой или необходимой причине, но из одного удовольствия обвинять. К этому прибавлялось и то, что Кассий, по замечанию многих, не выступал защитником до того дня, как ему пришлось защищать самого себя, так что единственными опасностями, способными растревожить его человеколюбие и пробудить красноречие, были его собственные.

Август, кажется, не давал большой цены ни дарованию, ни ожесточению Кассия: замечая, что люди, им обвиняемые, легко отделываются, и испытывая досаду оттого, что архитектор его форума затягивал дело бесконечным промедлением; он, говорят, сказал однажды: «Хотел бы я, чтобы Кассий обвинил и мой форум». Видя, однако, что дело нешуточное – ведь люди провожают каждого погибшего, словно родича, мешая печаль с неприязнью, а Кассий, тревожа толпу, только к тому и стремится,

чтобы пламя костра оросилось пленною кровью, –

он спросил в сенате, как ему следует поступить: вступись он за Нония, и его обвинят в том, что он отнимает у законов их добычу, предоставь делу идти своим чередом – будут порицать за то, что бросил друга на осуждение. С одобрения всех он явился в суд и просидел несколько часов на скамьях, но в молчании и не сказав даже обычной похвалы обвиняемому. Великое это было зрелище, подобное тому, как поэты описывают столкновение ветров над морем, и зрители, мало заботясь виною и судьбою Нония, следили за битвою двух равносильных ораторов: одного – словно из могилы поднявшегося, чтобы напоследок блеснуть старинным дарованием, другого – полного честолюбием своего века; одного – любимого народом за его заслуги и славного твердым, чуждым ласкательства нравом, другого – одержимого теми страстями презрения и мстительности, кои он хотел возбудить в слушателях; одного – властного почтенною старостью, чинами и великими воспоминаниями, другого – не уступающего ни доброй, ни враждебной судьбе и неустанно пытающего счастья, ибо после удачи понукала его самоуверенность, а после неудачи – стыд. Ноний был оправдан, хотя Кассий мог утешаться тем, что побежден не речами Азиния, но молчанием Августа».

Все то время, как Флоренций читал, лампада наша, заправленная чьим-то жиром, трещала и поминутно гасла, а вонь от нее была такая, что он то и дело прерывал чтение чиханием, а у меня в глазах ело; наконец, утомленные этими трудами, бросили мы Кассия, надеясь вернуться к нему в Пессинунте, где огонь чище, а оказавшийся при сем Евфим снабдил нас историей, как в Бергулах два человека впотьмах занимались чем-то важным, спотыкаясь друг о друга, и я, несомненно, многому бы научился из того, что у них вышло, если б не заснул прежде, чем они закончили.

V

На этой дороге выпало нам удивительное приключение. Целый день мы ехали, переговариваясь о вещах, не заслуживающих упоминания. Уже стемнело, и мы, меньше всего желая ночевать под открытым небом, глядели кругом, не покажется ли постоялый двор, как вдруг Лавриций пихает под локоть Ктесиппа, который, отдав должное наколейским винным запасам, весь день дремал в седле; тот, не размыкая глаз, не особенно вежливо спрашивает, чего от него надобно, Лавриций же, обзывая его благочестивым эдоном и Вакховым триумфом, нудит проснуться, чтобы взглянуть на открывшийся перед нами удивительный вид. Ктесипп, с глазами, запертыми крепче, чем буфет у скупца, бормочет, что отлично все видит и что это прекрасное место, с кипучим ключом и рощей, приютом в полдневный зной, и чем отрадней смотреть на этот уголок, тем труднее его описать, – но немилосердный Лавриций его растолкал, и сонливость сменилась удивлением, едва Ктесипп, как все мы, увидел впереди великое множество огней, подобных кошачьим глазам, которые, качаясь, стремились в нашу сторону. Нам сделалось не по себе, каждый натянул поводья; мне чудились то ли разбойники, которых следовало опасаться в этих местах, то ли конные призраки, о которых кто-то мне рассказывал, что их тут в иное время бывает больше, чем мошкары в солнечном луче, и что из-за них благоразумные люди после заката из дому не выходят. Пока я размышлял обо всем этом, косясь на своих товарищей и видя в них признаки того же смущения, Филаммон, не замедляя хода, направился навстречу огням, мы же наперебой пустились за ним; тут я понял тех философов, которые объявляют стыд корнем мужества. Когда мы смогли, приблизившись, разглядеть все в подробностях, нашим взорам предстали человек десять пеших, закутанных в черное и с пылающими факелами в руках; за ними неспешно выступали мулы в черных чепраках, таща дроги, убранные дорогими тканями. За дрогами шла женщина, по видимости молодая, но укрытая платом, так что ни одной черточки ее не было видно, а за нею – еще человек десять с факелами. Видя все это, я успокоился насчет разбойников, но не насчет призраков, тем более что некоторые из этих встречных что-то пели тихим и унылым голосом, как то в обычае у неприкаянных душ. Филаммон, спешившись, назвал себя и спросил, кто они и что делают в этих пустынных местах. Никто ему не откликнулся, процессия шла мимо, с тем же пеньем и треском факелов, лишь один молодой человек благородного вида, из тех, что замыкали шествие, отделился от толпы и молвил:

– Дама, которую вы видите идущей за дрогами, – несравненная Ахантия, а в дрогах покоится тело мужа ее Кинегия. Идем мы нескоро, так что я поведаю вам их историю, как из учтивости, которой я обязан, так