Жуков. Танец победителя - Сергей Егорович Михеенков
– Теперь сидит.
Усадил Бучина за стол, выставил хорошие закуски, налил водки. Выпили. Бучин думал, что сын вождя, страстно увлечённый спортом, заинтересован в нём как в талантливом спортсмене и готов предложить что-то, связанное с мотогонками. Но Василий вдруг заговорил о чёрном «паккарде», стоявшем в кремлёвском гараже особого назначения. В Одессу Жуков «паккард» не взял. А Василию, освоившемуся на даче арестованного по его навету командующего ВВС страны, машина маршала Жукова давно не давала покоя.
«Убедившись, что Василий говорил всерьёз, – вспоминал Александр Бучин, – я сначала даже растерялся, потом оправился и пообещал поговорить о «паккарде» с Г. К. Жуковым. Про себя твёрдо решил – ни слова маршалу, хватит у него и без этого огорчений. Удовлетворённый Василий, порядочно набравшийся, приказал какому-то грузину отвезти меня домой на Старопанский. Тот отвёз на «мерседесе».
В Одессу вернулся из отпуска, стараясь не подать и виду маршалу, что буквально давило меня. Василий никогда бы не осмелился нагличать, если бы Георгия Константиновича не прижимали со всех сторон. Вполголоса среди нас, близких к маршалу, пошли разговоры о том, что Жукова, наверное, арестуют, ибо по непонятным и необъяснимым причинам бросили в тюрьму десятки генералов и офицеров, непосредственно работавших с ним. Перечислять их и называть опасались даже в разговорах без посторонних. Атмосфера была гнетущая, тяжёлая… В последние месяцы моего пребывания в Одессе в машине царило погребальное настроение. Маршал во время поездок почти не разговаривал. Я также не открывал рта, боясь, что не выдержу и расскажу Георгию Константиновичу о домогательствах Василия».
Наступил 1948 год, високосный. Вскоре маршал пригласил Бучина в гости и сказал:
– Убирают тебя от меня, Александр Николаевич. Пришёл приказ: отзываешься в распоряжение Управления кадров МГБ СССР. Выезжать надо немедленно. Я приготовил письмо Власику, передай ему. В письме просьба – оставить тебя у меня. Письмо постарайся передать лично Власику.
В Москве на Лубянке генерал Власик встретил Бучина матюгами и оскорблениями. Тут же на руки выдали трудовую книжку: уволен из МГБ СССР с 19 января 1948 года «за невозможность дальнейшего использования». В МГБ, оказывается, были и такие формулировки. Письмо маршала Власик даже читать не стал.
В конце января Жуков неожиданно разыскал Бучина в Москве. В то время он уже получил направление в другой, глухой и отдалённый от центра Уральский военный округ. Хотел забрать с собой «паккард», но машину почему-то не подавали.
Из воспоминаний Александра Бучина: «Осведомившись о моём здоровье, Георгий Константинович попросил меня об одолжении – выяснить, почему ему не подают… «паккард». Пропуск в Кремль у меня отобрали, и с большим трудом мне удалось связаться по телефону с Удаловым[216]. Тот сухо ответил, что есть распоряжение Косыгина. Что это означает, непонятно. Когда Георгий Константинович позвонил и справился о моих «успехах», я честно пересказал слова Удалова. Последовала тягостная пауза, потом Георгий Константинович поблагодарил за труды и повесил трубку. Довольно скоро я узнал – «паккард» забрал В. И. Сталин».
Бучина арестовали весной 1950 года. Во время ареста сотрудники МГБ тщательно обыскивали комнату. При обыске нашли комсомольский билет. В билет была вложена фронтовая фотокарточка Жукова. Старший группы швырнул карточку на пол, заорал:
– Что ты эту дрянь держишь! Что он тебе, отец?!
Через несколько часов Бучина уже допрашивали во внутренней тюрьме на Лубянке.
Из воспоминаний Александра Бучина: «Первые месяцы во внутренней тюрьме – кошмар. Прежде всего, психологически. Хотя я, работая у Г. К. Жукова, нагляделся на чекистов и не был восторге от них, всё же, как у каждого советского человека, у меня было представление о них как о борцах с «врагами», людях, занятых опасным делом, идеалистах. Впервые мне пришлось столкнуться с ними в их логовище – на Лубянке, и я пришёл в неописуемый ужас. Вместо романтиков я увидел обыкновенных тупых мерзавцев.
Я проходил по следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Следователи полковник Герасимов, затем подполковник Мотавкин взялись за меня всерьёз и, конечно, поставили на «конвейер». Практически мне очень долго не давали спать. На допрос вызывали вскоре после 22.30, то есть после отбоя. Только лёг, как надзиратели, или лучше именовать их уместным словечком вертухаи, поднимали и вели на допрос. Нередко по дороге запирали в бокс на несколько часов, глубокой ночью вводили в кабинет зевающего следователя, который, чтобы разогнать сон, орал, грозился и вёл безумные речи. Иной раз казалось, что ты в доме умалишённых. В камеру отводили около 6 утра, а в 6 подъём, и уж спать днём не дадут…
Довольно быстро с пугающей отчётливостью вырисовывалось – шпионаж и прочее[217], предъявленное мне, по всей вероятности, разминка, разгон следствия перед выполнением основной задачи, поставленной перед этими негодяями, – заставить меня очернить Георгия Константиновича Жукова. Соразмерно величине задачи постепенно претерпели изменение методы следствия. Подполковник Мотавкин популярно объяснил, что режим внутренней тюрьмы, уже доведший меня до умопомрачения, – санаторий. Упорствующих, закоренелых преступников, к которым отношусь я, отправляют в тюрьму в Лефортово, и там с ними «говорят как следует». Хочешь жить, признавайся, пока в «санатории», в противном случае…
Мотавкин заключил: незачем защищать Жукова, у МГБ о нём своё нелестное мнение. «Твой Жуков, – распаляясь, внушал мне подполковник, – моська, а Сталин слон». Поможешь следствию изобличить Жукова, тебе будет хорошо, испортишь с нами отношения, пеняй на себя. Все эти светлые мысли, конечно, оформлялись в иных выражениях. Шла сплошная матерщина, висел густой, отвратительный мат. Как последний аргумент – если будешь упорствовать, раздавят как «козявку».
Стоит обратить внимание на реплику подполковника Мотавкина по поводу моськи и слона. Значит, в напряжённой атмосфере тех лет существовали мысли-опасения о противостоянии на уровне Сталин – Жуков. Хотя, конечно же, фигуры несопоставимые. Однако что-то же напугало Сталина, что он открыл охоту на маршала. И затягивали это дело неслучайно – из «оперативных соображений», по «специальному указанию», «держать и не заканчивать». Чтобы человек постоянно висел на крючке и чувствовал это каждый час, каждый миг, затылком, кожей спины… Хуже каторги.
Глава пятая. Далеко от столицы
1
Показания адъютанта Сёмочкина ударили Жукову в самое сердце. В январе 1948 года у маршала случился первый инфаркт. Его уложили в кремлёвскую больницу. К счастью, обошлось без осложнений. Организм был ещё крепкий. Через три недели Жукова из «кремлёвки» спешно выписали на службу. В таких случаях говорят: «Выпихнули». Так и было.
В первых числах
