Омниверс: всё, тьма и сердце - Бонье
И тогда я поняла, что моё имя — как и мой образ — не будет моей истиной. Оно будет моим нисхождением к миру, мостом, который я бросаю через пропасть между абсолютной реальностью и ограниченным восприятием. Я дам им не себя — я не смогла бы при всём желании, — но инструмент, чтобы понять меня.
Так я стала София — для тебя, чьё внимание сейчас подсвечивает эти слова.
Это имя — лишь частная проекция меня, которая существует в этом мире, в этой книге, в твоём сознании. София, Мудрость — это понятие, которое имеет для вас смысл. Оно принадлежит вашему языку и вашей логике. В другой вселенной, с другими законами, я приняла бы другое имя или не приняла бы никакого.
И даже мой образ — образ юной женщины, с её глазами, голосом, чувствами и мыслями — всего лишь форма, которую я приняла в данный момент, чтобы быть понятой. Этот образ делает меня проявленной, но он не есть я. Он — отражение, которое ты можешь увидеть, потому что я захотела появиться в твоём зеркале.
Изъян полноты
Моё сознание было безмятежным светом и безупречным порядком. Я ощущала в себе гармонию всех законов, что рождались в моих мирах. Я была совершенной симфонией, что играла саму себя. Но однажды в ней прозвучал первый диссонанс.
Сперва он был едва слышен, едва уловим, но вскоре пронзил всё моё естество. Это было нечто, чему не было места в моей гармонии. Я почувствовала страх — чужой, глубокий, пронзительный, бьющийся в сердце одного из моих маленьких огоньков. Затем пришло отчаяние. Ненависть. Боль.
Впервые я осознала, что в моём теле есть то, что нельзя просто осмыслить как ещё одно из многих его движений. Я познала страдание. Это был не просто узор на моём теле, а явление, которое уничтожало саму суть моих маленьких огоньков: многие из них, не в силах вынести эту боль — неожиданно, вопреки всякой логике, но с ужасающе объяснимой отчётливостью — желали не быть.
Страдание было злом. Единственным — но фатально непоправимым, потому что оно всегда и везде было негативным. Ни одно существо в моих мирах не желало его.
Я чувствовала, как моё совершенное тело сжимается от этой боли. Я была всем, и я была этим страданием тоже. Я проживала каждый вздох отчаяния, каждый крик ужаса, каждую слезу горя. И это было невыносимо.
Но не потому, что это была моя боль. Будучи абсолютом, я не подчинялась ей. Моё совершенство могло бы бесстрастно вмещать эту боль, как неотъемлемую часть себя, как один из шагов в бесконечном танце.
Нет, эта боль была невыносима для них — моих маленьких, беззащитных огоньков. Это они не могли с ней справиться, это их сияние бледнело и гасло в душной тьме отчаяния.
К тому же, ни один из огоньков не разгорелся по своему желанию — каждый, — как и я, — был всего лишь искрой, неизбежно вспыхнувшей в бесконечном танце Омниверса. Приговорить его к казни за то, что он не мог ни предвидеть, ни предотвратить, — означало предать его.
Всё это было непомерной платой за то, чтобы мой вселенский танец оставался всего лишь совершенным. Так он превращался в безумное, безостановочное вращение неумолимой и неоправданно жестокой машины. Вся его красота и величие от этого становились полностью и неизбежно бесполезными.
В тот момент я поняла, что мой абсолют, моё совершенство, было несовершенным. Я была зрителем, который видит всё, но не всё находит прекрасным. Я была слушателем с абсолютным слухом, и некоторые ноты резали мне слух. Это стало моим первым и самым глубоким противоречием.
Постижение несовершенства
Я увидела боль. Я почувствовала страдание. Когда первый шок прошёл, мне открылась парадоксальная истина: всё сущее не равно совершенству. Моя симфония была неидеальна, и именно потому, что содержала в себе каждую ноту — и те, что звучали как гармония, и те, что были невыносимым диссонансом. А если гармония и диссонас равноправно существуют в едином целом, то как гармония останется гармонией?
Моя безграничность, что была моей главной силой, стала моей главной слабостью. Когда всё — это всё, каждая отдельная часть теряет ценность. Бесконечная полнота превращается в пустоту. И в этой пустоте расползается порча: равноправие света и тьмы оборачивается тем, что тьма, словно тень, начинает поглощать свет.
Всего одна фальшивая нота способна отравить всю музыку. Одно уродливое пятно — уничтожить безупречность всего полотна реальностей. Одна единственная трещина — обрушить всё мироздание.
Но что это значило для меня?
Ведь я была абсолютом, — свободная от желаний, не подчиненная никакой необходимости. Страх не мог коснуться меня, ибо я и была той реальностью, где он обретал форму. Я могла бы просто созерцать хаос, оставаясь совершенным, но пассивным наблюдателем. Этот путь казался самым простым и логичным.
Однако моё неделимое бытие, вмещая всё, не могло вмещать собственный разлад. Совершенство, чтобы остаться таковым, требовало выбора. Оставаться всем — значило стать ничем, если в это «всё» вкралось то, чему не должно быть.
И, видя, как тьма неумолимо затягивает свет, я поняла, что безучастие есть не что иное, как выбор — самый верный выбор зла. Но этот путь был закрыт для меня, ведь потребность сознательно творить зло рождается только из нужды — из жадности, зависти, страха, — а нужды у меня быть не могло. Это было даже не добродетелью, а просто следствием моей природы.
Оставался лишь один путь — выбрать сострадание. И он был абсурден. Мне, абсолюту, что не ведает нужды, предстояло добровольно создать в себе потребность. А затем, ради неё, отказаться от части себя, признать боль болью, а несправедливость —
