На золотом крыльце 2 - Евгений Адгурович Капба
И снова попил цикория. Розен, блин! Скала, а не человек!
— Пуф? Доннерветтер, да нас всех пробрало! У меня прыщи на жопе исчезли! — заорал Авигдор. — А я на дамбе был — корневую систему укреплял, чтобы земля не осыпалась! Это — двести метров! А прыщи — прошли! А у Плесовских плешь пропала!
— Юнкер Беземюллер-р-р-р!!! — раздался рык вахмистра. — А ну — глянь на экран телевизора!
Глянули все. Телевизор висел в углу столовой, под потолком: дурацкий, старинный, с лучевой трубкой. Правильно — потому что компы раньше не работали, никаких микросхем и всего такого прочего на форпосту «Бельдягино» не имелось.
— Кого-то сажают на колы, — прокомментировал Юревич. — Намек понятен. Ави, не смей упоминать про прическу вахмистра, понял?
— Ай-ой! — откликнулся гном, который во все глаза смотрел на экран.
Страшной казни там подвергались давешние научники. Те самые, что лягушонку в коробчонке подвезли. И еще какой-то дяденька в когда-то приличном костюме. Звук на трансляции милосердно отсутствовал, но корчились и разевали рты они просто кошмарно. Лучше бы я еще раз с аспиденышами подрался, чем такую дичь смотреть.
— За что их? — спросил кто-то.
— Не за что, а куда, — проговорил Макс Серебряный.
— В жопу, — констатировал Ави. — Им арсшлехт!
Я вспомнил про бумажку, которую демонстрировали научники, аргументируя свою борзоту и неподвластность местному гарнизонному начальству. Там, кажется, стояла подпись Дмитрия. Наверняка — Иоанновича, то есть — старшего царевича. Выходит — не угодили своему господину? Переборщили? Или наоборот — недоборщили? Что-то со всей этой историей было нечисто, но разбираться мне в этом категорически не хотелось. Меня занимали куда более насущные вопросы.
Например — цикорий в стакане, пюрешка с котлетой в тарелке, пирожок с повидлом… И то, что я подсмотрел у Эльвиры в Чертогах Разума. Вспомнив про это, я почувствовал, как у меня начало гореть лицо.
— Ты чего, Михаэль? — спросил меня Руа. — Что с лицом? Жарко, что ли? Тебе плохо? Пошли, на воздух выйдем, может быть?
— Мне не жарко. Мне непонятно!
До того, как я запихал всё, что касалось Эли, на антресоль, у меня не Библиотека была, а комната сумасшедшего фаната. С ее портретами во всех ракурсах, дурацкими плакатами про то, как она мне нравится, с кучей стикеров с ее словечками и целой стопкой книг на самом видном месте, где значилась каждая фраза Ермоловой, даже самая незначительная. Потому, что мне казалось, что в любом ее слове есть сокровенный смысл, намек, подтекст.
Если бы не Руслан — мне бы в голову не пришло, что у Эли в голове точно так же насрато, как у любого человека в семнадцать. Нет там никаких особых подтекстов, там каша полная, перемешанная с эмоциями, комплексами и детскими травмами. Или как это всё называется?
А если бы я не подсмотрел в приоткрытую дверь — то никогда бы не узнал, что она прется от меня не меньше, чем я от нее. Да, да! У нее там была картина с моими глазами: голубым и зеленым, здоровенная! И отдельно — картины с ключицами, с запястьями и с затылком. И почему-то — с задницей. Никогда не пойму девчонок! Какой им прок от пацанской задницы? Самый обычный предмет… То ли дело задница девчачья — вот это произведение искусства!
Это в башке у меня не укладывалось: там, в Ермоловской библиотеке, повсюду висели мои фотки — в каждой из смен одежды, что у меня была, начиная от спецовки и заканчивая черной опричной формой. И огромная доска с заголовком «Михины фразочки. Дичь, скучно, интересно». И рисунок карандашом, где мы танцевали между деревьев, на балу после вручения аттестатов. Если я хоть что-то понимал в людях — она тоже была влюблена в меня! И меня от этого прям трясло. Это было очень странное чувство — знать такие вещи наверняка.
Все эти штуки, связанные с Михой Титовым — то есть со мной — они светились теплым желтым светом. Были там и другие золотые огни, внутри ее Библиотеки — от книг, картин, каких-то безделушек. Но в целом… В целом там царила тьма. Лампы не горели, свечей не было. Просто мрак, как за закрытыми веками. Не скверна и хтонь, как в Аномалии, а теплая, убаюкивающая темнота, которой так желаешь после насыщенного дня, полного трудов и переживаний. Смежаешь глаза — и вот она!
Я знал, что это такое. Это — семейное наследие Ермоловых. Оно довлело над девушкой, не давало разглядеть прошлое, будущее, окружающий мир, даже — себя саму! Комфортное, но тревожное существование, примерно как у лошади, глаза которой закрыты шорами… Жалко ее! И что с таким моим знанием делать — непонятно.
А еще была Хорса. И то, что между нами случилось. И воспоминания Короля, которые, как всегда, вовремя распаковались в моем мозгу…
— Миха-а-а! Ты доедать будешь? — ткнул меня в бок Авигдор. — А то я котлетки-то твои прибрать могу…
— Щас! — ляпнул его по загребущим гномским лапам я. — Руки прочь от котлеток!
Потому что дела сердечные — это, конечно, штука важная, но что за головняк придумает по нашу душу Голицын через пятнадцать минут — сие науке неизвестно! Так что мы быстро дожевали, периодически поглядывая на экран телевизора в углу. Там демонстрировали колесование какого-то бородатого кхазада, а после — четвертование двух снага, фиг знает за какие провинности. Аппетит это не портило — мы были чертовски голодны — но оптимизма, конечно, не добавляло.
— Господа юнкера-а-а! — раздался голос Оболенского. — Через три минуты — закончить прием пищи, построиться на плацу!
И мы заработали челюстями с бешеной скоростью, и думать забыв про колесование, четвертование и всё такое прочее.
* * *
Пахло болотной тиной, порохом и одеколоном от гладко выбритого лица Голицына. Поручик ходил взад-вперед вдоль нашего строя, задумчиво разглядывая наши вытянутые в струнку фигуры. Ладно, ладно — мы не кадровые военные, вытягиваться в струнку
