Огонь. Она не твоя.... - Весела Костадинова

Она осеклась. Воздух вдруг стал плотным, как перед грозой. В комнате повисло гулкое молчание. Где-то за дверью в ванной тихо капнула капля, а из спальни донёсся тонкий, сдерживаемый плач. Настя плакала тихо — как те дети, которые уже научились не мешать взрослым. Альбина больше не смогла продолжать — голос застрял в горле.

17

— Как всегда, великолепна, Альбина Григорьевна, — заметил Виктор, внимательно глядя на экран большого телевизора, висящего на стене конференц-зала в офисе, в котором женщина давала интервью Ирине Шихман *.

Альбина не ответила, рассеяно теребя край шейного платка.

— Ты же знаешь, что они это сожрут, — продолжил Виктор, — заголовки уже в сети: «Громкое задержание — нелепое недоразумение». Комментарии идут, лайки — летят. Ты в выигрыше.

— Угу, — глухо отозвалась Альбина, не глядя на экран. В её голосе не было ни победы, ни удовлетворения.

Мысли вернулись в утро. Комнату окутывал запах мокрой ткани, влажных простыней и чего-то горького, тревожного. Настя опять промолчала, не оправдывалась, не заплакала. Просто стояла с виноватым видом, ссутулившись и сжав кулачки. Альбина, стоя в дверях, в который раз поняла: проблема не просто в ночных страхах. Девочка замыкалась, исчезала в себе.

И даже упреков не требовалось — её молчание само было криком.

Альбина смотрела на нее, замерев в дверях, и в который раз чувствовала, как внутри всё сжимается от странной, глухой злости. Нет, не на девочку — не совсем. Не напрямую. Но именно её присутствие, её беспомощность, её навязчивое «рядом» вызывали почти физический дискомфорт, зуд под кожей, желание закричать, выставить, избавиться. Словно Настя рвала что-то внутри, давно, по её мнению, надёжно зашитое.

Альбина давно уже поняла что именно — неделю назад, той самой ночью после унизительного задержания. Когда, не зная зачем, зашла в комнату племянницы и застыла у кровати, глядя на её лицо во сне. Свет ночника отбрасывал тёплые блики на мягкие детские черты. Настя спала с тем выражением полной беззащитности, которое бывает только у детей, не знающих, проснутся ли они в добре или в страхе.

И тогда, в этой тишине, где тикали только её собственные мысли, Альбина позволила себе впервые задать вопрос, который тщетно пыталась вытравить годами.

А если бы тогда, в том белоснежном туалете «Миита-строй», всё сложилось иначе?

Если бы кровь не пошла, если бы она не перегрелась, если бы она… родила. Если бы не потеряла. Был бы ее ребенок похож на эту девочку? Смотрел бы так же исподлобья? Спал бы, обняв подушку с такой же трогательной решимостью спрятаться от мира?

Тошнота подступила к горлу, и она тогда вышла, не выдержав. Не из жалости. От ужаса. От того, что Настя — живая, пугающая тень не случившегося, и каждый раз, когда Альбина смотрела на неё, в ней что-то кричало: «Почему мой? Почему тогда? Почему — эта выжила, а мой — умер?».

В ночных снах вернулось прошлое.

Артур. Её первая и, пожалуй, единственная настоящая любовь. Яркая, ослепительная, как вспышка магния: вспыхнула и сгорела за мгновение, оставив после себя ожог на всю жизнь. Сейчас, спустя столько лет, Альбина с трудом могла вспомнить его лицо целиком. Оно ускользало, как размазанный портрет под дождем. Но глаза… светлые, наивно добрые, смотрящие на неё с какой-то неуместной верой. А после — когда она разбила его счастье — с невыносимой болью. Единственный взгляд, пойманный ей на той злосчастной свадьбе — его она помнила хорошо, ведь он задавал единственный, наивный, глупый вопрос: "за что?"

Эльвира. Сестра и соперница, вырвавшая всю наивность из души глупой девчонки.

Ярослав.

Холодный, как январское утро. Опасный, как лёд под ногами, едва покрытый тонким снегом. Его возвращение не было сюрпризом — она ждала. Боялась, и потому не выпускала из виду долгие семь лет. Никогда не позволяла себе расслабиться — не с ним. Для Ярослава не существовало понятий «любовь» или «привязанность». Только выгода. Только ход и противоход. Он считал людей — как фигуры на доске. Просчитывал — и двигал. Даже белые розы, принесенные курьером, были не знаком внимания, а точкой в партии: «твоя очередь, Альбина».

И всё же была одна загадка, которую она так и не разгадала. Что связывало Эльвиру и Ярослава? Он ненавидел её. Альбина помнила, с каким презрением он говорил о сестре. Как будто каждый раз при упоминании её имени у него внутри срабатывало что-то гнусное, отталкивающее.

Но Настя не лгала. Эта девочка, слишком маленькая, чтобы так искусно обманывать, знала Ярослава. Лично. Знала настолько, чтобы бояться. Не просто настороженность, не просто детская неуверенность — страх. И это, пожалуй, беспокоило больше всего.

Потому что Альбина понятия не имела, что двигало Ярославом в этой партии, и зачем он все это затеял.

Она устала от интервью за эти несколько дней, давая эксклюзив самым значимым изданиям. Имени Мииты не упомянула, но с точной, четко выверенной расчётливостью дала понять, что несет сейчас ответственность за маленькую девочку. В этих интервью Альбина предстала стальной розой: изящной, опасной, безупречно собранной. Но за каждым её словом, жестом, взглядом сквозила тщательно дозированная мягкость. Как будто под броней нашлось место для нежности. Как будто за деловой хваткой — затаённая забота. И это сработало.

Особенно у Ирины Шихман.

Образ железной леди остался. Та, кто знала о политике, управляла медиа, умело проводила кампании. Женщина — скала, женщина — броня. Женщина, которая делала себя сама. Но рядом с этим — новая черта: женщина, которая умеет любить. Которая не просто руководит, а защищает. Не просто отвечает за миллионы, а несёт ответственность за одного — маленького, испуганного, зависимого от неё человечка.

Никаких прямых слов о Насте. Только — «близкий ребёнок». Только — «новый этап жизни». Только — «важность семейных ценностей в турбулентное время». Эти фразы произносились твёрдо, но голос становился чуть мягче. Взгляд — теплее. Пауза — чуть длиннее. И люди верили, потому что она хотела, чтобы они верили.

Королева лжи создавала на экране образ, который сбрасывала только приходя домой, с неприязнью глядя на совершенно чужого ей ребенка. Ребенка, который старался при ней быть почти незаметным. От того хрупкого понимания, что родилось между ними во время прогулки в парке, не осталось и следа.

Она просто делала то, что обещала матери.

Дима мрачнел с каждым днем.