Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018 - Коллектив авторов
Понадобился этот сиплый голос
и свойство – редкое, особое – души,
чтоб лопнули железные тяжи
и небо на две тучи раскололось.
Слова ему трудны,
и речь его темна
и смыслом взломана.
А как свежа природа!
Как на изломе празднично светла
свободы чёрная работа!
«За далью времени и боли…»
За далью времени и боли
в моих покинутых горах
пылает маковое поле —
сегодняшний безвидный прах.
Ты говорил – и справедливо, —
что майский пыл пройдёт к зиме.
Прошло, погасло это диво.
Факт пишем. Истина в уме.
Любовь прошла и стала мною,
не вырвать – нет таких клещей —
высокогорною страною,
порядком и лицом вещей.
Живу в расчёте ежедневном
с тобой, с неутолимо гневным
Судьёй – для этого храним? —
прилежным ангелом одним.
«Пловец, который плавает с умом…»
Фазилю Искандеру
Пловец, который плавает с умом
и любит штормовое многоборье,
из моря выходя, в себе самом
и на себе самом выносит море.
Хорош, но чем-то неприятен мне
летящий на волне и по волне
скользящий – так владеющий уклоном,
что выскочит сухим и несолёным.
Зато воистину прекрасен тот,
кто с мальчиком слабеющим плывёт
к береговым чернеющим отрогам
и не интересуется итогом,
затем что абсолютный интерес —
дыхание… движение… мгновенье…
покуда свет сознанья не исчез,
пока внимательное вдохновенье…
ещё… ещё немного… А потом —
и ты моё Евангелье продвинул:
разделался с тем трусом и скотом,
который лодку вашу опрокинул.
Познай себя
Покуда с силою убойной
в тебя вбивается кулак,
тебе не страшно и не больно —
познай себя – тебе никак.
С какой-то только грустью странной
ты созерцаешь этот бред —
распаренный, галдящий, банный —
сквозь прерывающийся свет.
Познай себя: ты только странник,
твой дух легко выходит вон…
Но возвращается в предбанник
досматривать досадный сон.
Хоть живописна эта свалка
и сгрудилась вся раздевалка,
где двое лупят одного.
…Как в детстве, делается жалко —
пронзительно – всего-всего!
Вот ощущенье из последних,
пока в четыре кулака
два молодца двадцатилетних
укладывают старика.
Обидища
Лидии Корнеевне Чуковской
Заброшены поёмные луга.
Трава дичает, и земля тоскует,
и речка дремлет. Водоросли взяли
дурную силу. Волглая земля
пружинистую кочку выгоняет.
Травы – по грудь! Ступил – упал, и впору
на лыжах по июлю пробираться.
Зовутся одичалые места
обидищами… Что же делать? Гну
из проволоки кошку, и тащу
челнок «Титаник» через хвощ и тальник,
и русло прорубаю в ивняках,
и колодняк растаскиваю. Кошкой
русалочьи выдёргиваю космы,
как бы немецким краешком ума
то волокно прикидывая в деле
каком-нибудь… Ух, жарко! Овода…
Кисельная вода, кисельный берег.
Четвёртый прочищаю омуток
для хариуса, он травы не любит.
Но мне не выкосить лугов дремучих,
где стожары ещё торчат – с тех пор,
как тут косила в девках бабка Лиза —
и хвощик в мелкой речке, и осоку,
а на запретных поженках лесных
косили по ночам…
– Придут – отымут,
а чем кормить скотину? Дети дак!
Паду и заревусь, одва отходят…
Обидища…
Зачем я привязался
к тяжёлым, погибающим местам?
Три человека там ещё зимуют,
два дыма по утрам стоят высоко
над яркими карельскими снегами,
два огонька горят в потёмках ранних.
Зачем я – на погосте – дом поставил?
Не знаю… Руки знали. Вот и дом.
Вот печь – да русская! – Так я писал поэму,
как эту печку складывал – чтоб тяга…
Вот озеро в окне – и волны света
скользят по потолку… Зачем, зачем?
Затем!
Не спрашивай, а дело делай,
как первоклеточка всего Творенья
в какой-нибудь начальной преисподней…
Теперь крестьянский пот тебя научит,
чему не учат университеты,
теперь опомнись и благослови
народную работу и пойми
обиду…
К вечеру я с ног валюсь.
А если не валюсь – мой день неполон!
– Ты каторжной, – мне Лиза говорит.
– Сама-то какова?
– А дух выходит,
выходит, Вовушка.
При всём при том
меня гнетёт – несделанное дело,
преследует – несказанное слово.
Я чувствую огромную усталость
от жизни – той, непрожитой! – и смерть
приму от нарастающего долга.
Евтушенко году в 65-м
Шиллеру моей юности
Он выглядел неукротимо:
помолодел, опал с лица.
Мортира телеобъектива
его следила без конца.
Ища опору и робея,
свои записки теребя,
себя сильнее и слабее,
весь, как стихия, вне себя,
кружился он, хрипел, шатался
на сотнях слабеньких пружин,
пока из горла вырывался
повелевающий им джинн.
Он колыхался как костёр,
был ярок, словно на прощанье,
уже – пожар, ещё – актёр,
уже правдив, как завещанье…
Его челнок, легок и утъл,
скользит на гребне под уклон.
Толпу с народом перепутал
не первый, не последний он.
Дитя толпы, толпе он верит,
везде скользит, во всём сквозит,
всё перелюбит, перемерит
весь карнавальный реквизит,
и кажется, любая впору
ему заслуга и вина…
Да нет, не ищет он опору —
ему опора не нужна.
Ему как вечному мальчишке
нужна волна –
