Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский
Ну, да что делать. В России очень немногие знают Россию».
Впрочем, урок подействовал. Некоторые иллюстрации (как, например, портрет Егорши) особенно удались Карасеву, это образцы и книжной графики, и проникновения в дух абрамовской прозы. Писатель подобрел к художнику. Во всяком случае, когда двухтомник вышел, рассматривая его, по поводу даже иных спорных рисунков восклицал: «Это не Абрамов, но все равно здорово!»
Двухтомник «Избранного» сопровождала критико-биографическая справка о прозаике, подготовленная редактором. Жанр таких двухстраничных справок, где в коротких словах надо подытожить самое главное о писателе, труден. Не удивительно, что в издательствах прибегают к консультации с автором. Уж он-то знает о себе всё лучше всех!
Абрамов вступительной заметкой заинтересовался всерьез. «Справку, пожалуйста, пришлите, я должен обязательно прочитать», — запрашивал он редактора в письме от 7 марта 1976 года.
Страницы сохранившейся корректуры густо испещрены поправками писателя. «Справку я основательно почеркал, — сообщал он в письме 9 марта 1976 года, — думаю, что так будет лучше…»
В тексте немало фактических и стилистических уточнений, а также вставок, написанных Ф. Абрамовым от руки на отдельных листках. Основной смысл доработки состоял в том, что писатель придавал вступительной заметке большую степень обобщенности, обозначая и выделяя для читателя ведущие мотивы своего творчества.
Приведу для примера одну из таких автохарактеристик, как бы декларирующую важнейшую устремленность всей деятельности художника. «Поэтизация труда как высшей человеческой радости, — гласит вставка, — один из ведущих мотивов всего творчества Ф. Абрамова. Однако человек-труженик выступает в его книгах во всей сложности и драматичности своего бытия. Такова, например, Пелагея, героиня одноименной повести (1969 г.), которая одновременно и великая труженица и собственница. По-своему сложной и драматической фигурой является и дочь Пелагеи Алька (повесть „Алька“, 1972 г.). Красивая, молодая, сильная, она не чувствует себя счастливой ни в деревне, ни в городе, мечется по жизни в погоне за призрачным счастьем».
Свое отношение к редакторскому участию в подготовке издания Абрамов подытожил в надписи на первом томе «Избранного»: «Милой Ирине Александровне Юшковой с великой благодарностью от автора. 8 сентября 1976. Ленинград. Ф. Абрамов».
Грезы и явь отчего дома
Около шести лет прозаик работал над заключительной книгой тетралогии. «Дом» (1978) — образец письма «по горячим следам событий». Роман уже не о прошлом, а о современности. Действие начинается самое большее за год до того, когда и начата книга, — жарким, удушливым летом 1972 года. Повествование делает самый протяженный «скачок» из всех, что есть в художественной хронике, — в двадцать один год. Для судеб главных героев это срок жизненных итогов, для писателя — возможность, обращаясь к дню бегущему, суммарно обрисовать плоды послевоенного развития деревни, показать, во что все вылилось, к чему в конце концов пришло.
Иным, «сытым», стало теперь Пекашино, выросло на полусотню новеньких добротных домов, обзавелось никелированными кроватями, коврами, мотоциклами… Но нерадостно жить, трудно дышать. Притерпелись и стали нормой уже порядки и нравы, которые окончательно затвердила новая (застойная — как выражаются теперь) эпоха. Удушающими ее приметами наполнена вся атмосфера повествования… Люди много едят, много спят, легко ударяются в праздные разговоры, «на государство» работают, как правило, спустя рукава и не изнуряясь. Большинство, будто эпидемией, захвачены азартом бытового устройства, состязательством в нем, изнывают в «житейской толкотне», постоянно озабочены кто чем, а главное же тем, как бы чего не прозевать из того, что заполучили другие, достать то, что «положено», не упустить «свое». (Поразительно порой созвучие с «городской» прозой Ю. Трифонова!)
Кажется, размеров апокалипсиса достигает это в «посудный день» (приема винной посуды), который бывает в Пекашине раза два в году. С утра в разгар летней страды по этому случаю пустеют поля и закрываются конторы…
В новых хоромах живет теперь и сорокачетырехлетний Михаил Пряслин со своей женой, ленивой красавицей Раисой… Все вроде бы у Михаила хорошо, а радости мало.
Большая многолюдная пряслинская семья, которой он отдал лучшие годы, считай, окончательно распалась. Одни черепки да вдребезги разбитые осколки остались от былого пряслинского единства…
Не лучше ощущает себя Михаил и в Пекашине. Сельчане обихаживают свои дома, отсиживаются в норах, а тот общий «дом», которым некогда было для всех Пекашино, похоже, тоже совсем развалился… А не за него ли всегда и бился Михаил?
Пекашиным вертит, как вздумается, руководящая группка Таборского. Управляющего поддерживает председатель сельсовета Сусанна Обросова — «Суса-балалайка», а когда требуется, то и «лайка-балалайка», как нарекли ее в деревне. К их всегдашним услугам ветеринар «доктор Скот», который в любом количестве акты строчит «об авитаминозе с летальным исходом» (так именуется теперь массовый падеж скота от бескормицы). Зато ему выделяют взамен его плохонькой буренки самую молочную корову из совхозного стада. А еще есть услужливый завскладом горюче-смазочных материалов — «Афонька-ГСМ». Да и еще на все готовых восемь человек «заседателей», «целая бригада». И «жулябия» эта так переплелась, так спелась и поднаторела, что не подступишься…
Михаилу и вовсе, наверное, негде было бы преклонить голову, если бы не ветеран гражданской войны, колымский «лагерник» Калина Иванович Дунаев, который доживает свой век в родной деревне. Вокруг него собираются мало-мальски мыслящие пекашинцы. Здесь «жгли сигареты и папиросы, ёрничали… травили анекдоты, иногда слушали „клевету“ (западные радиостанции. — Ю. О.)… а больше перетряхивали жизнь — и свою пекашинскую, и в масштабах страны, и масштабах всего земного шарика». («Вся Россия — сплошная политбеседа»!)
Основные персонажи романа много думают, рассуждают. Если в предыдущих книгах тетралогии (романы «Братья и сестры» и «Две зимы…») преобладало социально-бытовое, а затем социально-политическое содержание («Пути-перепутья» с его темой «руководящего» и «низового» сталинизма), то «Дом» можно назвать по преимуществу романом социально-философским.
Приметы увлечения Достоевским угадываются подчас в отдельных сюжетных мотивах произведения: в мучительной любви-ненависти Петра Пряслина к брату-близнецу Григорию, доработавшемуся когда-то ради него до инвалидности, а теперь очутившемуся на его шее, в тупиковых терзаниях и бунте молодого эгоизма: что же теперь — весь век «двойнятами жить»?; в изображении нравственного сплочения, какое приносит в семейство Михаила тот же припадочный и «блаженный» Григорий, напоминающий иногда «идиотов» Достоевского, и т. п. Важнее, однако, другое: битва мировоззренческих и философских идей — вот что определяет движение сюжета в романе, и именно с этих позиций вглядывается прозаик в творческий опыт Достоевского.
Направленность дунаевских «политбесед» по самому духу совершенно иная, чем житовских мужских посиделок в романе «Пути-перепутья». Там пекашинцы пустословили, созерцательно пережевывали окрестную молву, слухи и новости, тут они пытаются совместно думать и искать истину, чтобы действовать.
На таких «ассамблеях», наслушавшись чересчур, как ей кажется, отвлеченных мужских воспарений, жена Калины Ивановича, неграмотная, однако же наделенная острым и самобытным умом
