Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский
— Да, — помолчав, медлительно ронял Трифонов, — пожалуй, ты прав…
Активно заспорил Юрий Валентинович только однажды, когда речь зашла о фигуре невольного провокатора Гришки Гольденберга. Что касается исполнения, то и в этом образе я склонен был усматривать черты излишней литературности. Трифонов же, встрепенувшись, начал настаивать, что Гольденберг — удача и новый характер в нашей прозе… Но это было единственный раз.
Все это не показатель какой-то моей особой проницательности, а, скорее, только свидетельство тех высоких представлений об искусстве, которые носил в себе художник. С высоты требований, которые он сам себе задавал, многое из только что законченного и сделанного казалось ему несовершенным.
В дальнейшем меня не раз поражала необидчивость Трифонова на критику. Сдержанно оценивал он даже ту критику, которая явно не во всем учитывала или воспринимала особенности его замыслов и манеры письма. К таким выступлениям он относился с недоумением и огорчением гораздо чаще, чем с обидой. И радовался, когда его пусть ругали, но понимали.
Отношение к критике мне кажется только моментом общего мироощущения Трифонова. Чересчур протяженными были для него философские представления о времени, в которое лишь каплей вливается день, час и человеческая жизнь, слишком высокими интеллектуальные и художественные мерила, которые он для себя сложил, недосягаемыми образцы, которые существовали, указывали пути и накладывали зароки. Воистину он никогда не забывал, что работает в литературе, где уже были Чехов, Достоевский, Толстой, Булгаков, Есенин, что рядом трудятся великие мировые писатели. С этой точки зрения многое заслуживало снисхождения.
Современной целью «попадания», насколько таковая, разумеется, всегда относилась к сверхзадачам обращений к прошлому литературы и науки, в книге «Нетерпение» был среди прочего левый экстремизм, а точнее, истоки теории и практики произвольного подталкивания истории. На эти темы вскоре и перекинулись беседы.
Мы говорили о просвещении, о революции и общественном прогрессе, о героических подвигах народовольцев и их вынужденном сползании к «нечаевщине», о цинических пророчествах «Катехизиса революционера» Нечаева, о «Бесах» Достоевского, о точном и прозорливом ощущении русского народного характера Лесковым, о сожженной усадьбе Блока, о «красном терроре» поры гражданской войны, о Сталине и созданной им общественной системе, о западногерманских террористах из группы Баадер-Майнгоф, о культе личности Мао Цзэдуна и «культурной революции» в Китае и т. п. Мы спорили, соглашались, рассказывали случаи из жизни, обменивались сведениями… Это были интересные, долгие прибрежные беседы.
Но вернусь к теме, с которой начал, — о душевной деликатности Юрия Валентиновича, о кажущихся «мелочах», в которых на самом деле выражалась свойственная ему доброта, расположенность к людям, потребность в широкой общительности. И о том, как в самой разнородной и разноплановой общительности, я бы сказал, благодаря неутолимой любознательности натуры, Трифонов отыскивал для себя то, что, возможно, дополнительно требовалось его писательской мысли и энергии.
В Московском театре на Таганке в разные годы Юрием Любимовым были поставлены две пьесы Ю. Трифонова — «Обмен» и «Дом на набережной» (инсценировки по просьбе театра написал он сам). Попасть на спектакль в Театре на Таганке, как, наверное, испытали на себе многие, стоило больших трудов, а «Обмен» и — позднее — «Дом на набережной» шли с особенным успехом.
Конечно, зрительское любопытство слегка грызло и меня. Но собственные связи в театральном мире были растеряны, а обратиться за билетами к автору не поворачивался язык: я понимал, что Трифонова и без того с разных сторон атакуют желающие. Легко было вообразить — сколько их!
Так и получилось, что минул, наверное, год после премьеры «Обмена», пока Трифонов не завел разговор сам. (Аналогичная ситуация, тоже со сроком примерно в год и схожим разговором, повторилась затем и со вторым спектаклем.)
— Ты смотрел «Обмен»? — встретив меня как-то в ЦДЛ, поинтересовался Трифонов.
— Нет… Но, наверное, охотников и без меня много?
— Ладно, ладно… — заулыбался Трифонов. — У меня есть три билета, «авторских», на каждый спектакль, которые я сам распределяю. Так что два твоих. Завтра позвоню в театр, а потом тебе.
— Ну зачем же лишние хлопоты? Назови час, я сам тебе позвоню.
— Нет, нет, мне так удобнее… Знаешь, уже набил руку, — вновь усмехнулся Трифонов. — Пока!
Так я посмотрел оба спектакля. Об этом можно было бы и не рассказывать, если бы не то, что всякий раз сопровождало или, вернее, завершало эти посещения и что до сих пор меня удивляет.
На следующий день после спектакля я, как принято, звонил по телефону, чтобы поблагодарить автора. И что же? Вместо короткого вежливого обмена эмоциями начинались длинные расспросы. Скажем, по «Дому на набережной»: «А Глебова кто играл — Золотухин или Смехов?» — «Золотухин». — «Ну, и как на твой взгляд?.. Значит, в общем это первый актерский состав… Ну, а Ганчук — Шаповалов как тебе? Нет признаков, что спектакль выдыхается?.. А текст повести не слишком обеднился, не пострадал? Я дописывал, ты заметил?.. Все-таки многое на сцене не переложимо. Большой азарт для прозаика, но и урон. Как передать, что за дождь моросил или какая именно снежная крупа сыпалась в тот вечер? Для меня это всегда важно. Над этой пьесой месяц без продыху работал… А жена Глебова — Лукьянова как тебе показалась?.. А декорации, по-твоему, как?..» И так далее.
Телефонные разговоры растягивались на полтора и два часа.
Вот это-то и вызывало у меня всякий раз удивление. Повторяю, на спектаклях я бывал после того, как они уже по крайней мере по году держались на сцене. Это были так называемые «накатанные» спектакли, отношение публики, актеров и даже критики к ним определилось. Может, это беспокоило отчасти Юрия Валентиновича, он опасался автоматизма? В театре каждое представление — новое произведение искусства, особенное и неповторимое, а драматург, бесспорно, горел огнем неофита… Но это ли одно подстегивало любопытство расспрашивающего?
Достаточно простого арифметического подсчета: умножить только три «авторских» билета на число спектаклей (минимум один в неделю) за год-полтора — и выйдет приблизительное количество отзывов, которые мог слышать Трифонов до меня. Лишь от знакомых и друзей, им приглашенных. А сколько же было других зрительских откликов, соображений, замечаний, изъявлений чувств. И если каждый из побывавших на спектакле и из необходимости спрошенный о впечатлениях станет подробно их излагать — что же будет?! Сколько времени займет это у автора, который и без того уже добровольно взялся исполнять обязанности «распредбюро» по билетам?!
Мысль эта решительно напоминала о себе, когда я прижимал к уху телефонную трубку. На
