Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев
Одиннадцати лет был я на одной колокольне в Замоскворечье, было воскресенье, утро, время, когда в церквах служба, при ней и звон. Вдруг услышал я удар в колокол, который, очевидно, был очень недалеко. Он заставил меня глубоко задуматься: он будто что-то напомнил мне. Затем еще раз был этот удар, я оглянулся в сторону гула и увидал колокольню. Это была Троица в Вешняках, на Пятницкой.
Тринадцати лет, два года спустя, был я на Мароновской колокольне в вечернее время, тоже во время службы, и услышал я колокол. Казалось мне, что он над моей головой, ошеломило меня – тоже рычание колокола, вложило в душу сильную радость. И казалось мне, радость эта – вечна. Звук колокола доносился со стороны купола церкви, колокольня, на которой находился колокол, была загорожена куполом, и я не видел ее. Решил я искать колокольню, слез с Мароновской и тут же пошел по направлению доносившегося до меня колокольного гула. Проходя неподалеку и мимо многих колоколен, я уже как-то сам, по своему собственному соображению нашел эту колокольню, услышал этот самый звук, величественный, с сильным, строгим рычанием».
– Котик, – не выдержала я, – мне кажется, рычание колокола…
– Но это же именно так и есть, – взмолился повелительно Котик, – этто никаким другим словом нельзя назвать!
– Ну хорошо, – согласилась я, – но зачем же второй раз про это…
– Я бы хотел всегда только говорить про это… – как-то вдруг задумчиво и очень покорно сказал Котик, невидимо отплывая от моего непонимания, – звук этот происходит из той тишины, откуда идет гром в грозу, это очень трудно объяснить…
Слушаю, думаю: «Вот так развивалось его постижение колокольного звона, раскрывалось и крепло его восприятие звука».
Глава 6
Мы ехали на трамвае, где-то на Пятницкой, мимо старых особняков. Внезапно Котик рванулся вбок и, сияя от нежданной радости, закричал так, что на нас обернулись:
– …Смотрите! Типичный дом в стиле до 102 бемолей!
Он перегибался через заднюю загородку трамвайной площадки, провожая взглядом родной его слуху дом. И когда тот исчез, он, потирая руки, смеялся, наслаждаясь ему одному понятной гармонией. На нас смотрели с недоумением. Сознаюсь, мне было неловко.
Но и тени смущения не было видно в Котике. Или он не замечал людей? Нет, он не был оторван от среды. Отвлеченности в нем не чувствовалось ни капли. Он был вполне воплощен, умел и радоваться, и сердиться. Мог и – как уже о нем говорилось – насмешничать. Что же давало ему броню, мне недоступную?
А он уже отвлекся в беседе.
– Я забыл вам рассказать, – говорил он, – что вчера меня ппрове-ряли! (Он закивал головой, торопясь, опережая себя)… то есть они хотели уззнать, верно ли, что я слышу все ззвуки эти! Онни ммне сказали – так: «Этто нужно – для ннауки!.. И вот вы (то есть я) доллжжж…» – он запнулся, завяз в жужжанье этого «ж», и, как жук, попавший в патоку, шевелит лапками, так и он методично боролся с неспособностью одолеть слово. Но ни тогда и ни позже я не заметила у него ни раздражения на мешавшее ему заиканье, ни нервозности, мною встреченной у других заик. Он скорее отдавался чувству юмора этой схватки, иногда выходя из нее со смехом, и никогда не отступал, может быть, наученный логопедом упорствовать в достижении нужного звука. Нет, упорство это жило в нем самом! А может быть, крылось в каком-то веселом единоборстве? Или же в осознании комизма ситуации: ему не дается звук – ему! – столькими звуками владеющему, ему, их богатством одаренному превыше возможностей окружающих! И ему не дается какой-то один звук!
Жук в-ы-л-е-з из патоки!
– «Ввы должжны нам помочь!» – продолжал он. – Их было несколько, а я – один. Двое были в белых халатах, этто ббыла как-кая-то л-лаборатория. Я очень смеялся! Что же тут проверять, что я – слышу! Ппо-моему, их интереснее проверять, почему они ничего не слышат! Один какой-то бемоль, один диез, только! И нна эттом они состроят свою му-ззыку, тем-перированную!
– Котик, ну а как же они вас проверяли?
– По-моему, они не меня проверяли, а этти свои приборы, потому что, – он очень оживился, но, как всегда не успевая догнать свою мысль речью, заспешил, мешая себе: – Онни ппривели мменя в ттаккую выссокую ккомнату, там было много стеклянных вещей, и мметаллических тоже ммного, и поссаднли меня у ттакого стола, и чтопто нна мменя надели, потом снимали, плотом оппять ннадевали. И потомм они оччень криччали, спорили. Я нне знаю про ччто, я оччень смеялся. Я заббыл, что потом ббыло, я этто ужже рассказал Юлии Алексеевне, а ее папа ззаинтересовался и меня все расспрашивал.
– Ну все-таки, что же они, Котик, проверили?
– Онни ттак сказали: что скколько этти прибборы ммогли за мною поспеть, зза моим слухом – ккакие-то ттам «колебания». (Там еще что-то игграло, каккая-то – ччепуха…) Онни запписали этто – все что ппра-вильно слышу, и пприборы с эттими «колебаниями» ттоже! А поттом это все осстановилось – и я слышал, а оони ужже не ммогли, поттому что онни – кончились! – Котик засмеялся с детской ликующей непосредственностью, – а я нне ккончился, и ттогда все закончилось, ппотому что онни уже нне могли провверять. Их «колебания» ккончились, а ммои – а ммои ведь ттолько начались!
Он больше уже не рассказывал, он смеялся, так смеялся, что я, в испуге за его нервную систему, старалась прервать его, отвлечь – и это мне наконец удалось.
Мы шли уже проходными дворами: вел – он.
– А мы верно идем? – сказала я будто бы озабоченно, – мы не заблудились? Ведь Юлечка нас ждет! И мы не опоздаем в ту церковь, где сегодня вы обещали звонить?
Среди музыкантов Москвы все ширился разговор о звонаре Сараджеве. Заинтересованные и восхищенные его сочинениями на колоколах (а многие – и его игрой на рояле) говорили о том, что он еще молод, что еще можно ему учиться! Наличие гиперсинестезированного слуха позволяет ему создавать такие волшебные сочетания звуков! Этому
