Основание современных государств - Ричард Франклин Бенсел

государства в нем непросто уживались друг с другом четыре элемента: (1) риторическое обращение к «народу», столь же полное и беспредельное, как и любое другое в мировой истории; (2) совпадение демократических выборов и, на практике, полномасштабной диктатуры комитетов; (3) чудовищно низкий уровень участия в выборах, когда они проводились; (4) казнь и изгнание большей части дворянства, духовенства и их союзников, не согласных с тем, что создание «свободы, равенства и братства» должно стать трансцендентной социальной целью нового государства.

Каждый из них создавал проблемы при попытке французов экспортировать свою революцию. Риторическое обращение к «народу» было, несомненно, искренним, но оно безвозвратно разбилось о вопрос о том, может ли воля народа быть «представлена» избранными делегатами. Так и не был разрешен спор между (1) коллективной мобилизацией жителей Парижа, которые могли выдвигать свои требования без посредничества (и поэтому были более подлинным выражением воли народа), и (2) Национальное собрание, которое основывалось на гораздо более традиционных представлениях о парламентской демократии. Фактически этот конкурс стал тем отверстием, через которое могла возникнуть тираническая диктатура со всеми сопутствующими ей кровавыми репрессиями против политического инакомыслия. Попытки отсеять волеизъявление народа в провинциях, в свою очередь, привели к созданию избирательного процесса, который одновременно дискриминировал низшие слои населения и, кроме того, был слишком сложным и требовал слишком много времени и сил для большинства людей. Результатом этого стало очень низкое участие в выборах даже при том режиме, который всецело опирался на народ как на причину своего существования. Самым прагматически успешным элементом создания Франции, как это ни парадоксально, стала казнь и изгнание тех представителей политической элиты, которые не смогли или не захотели принять новое государство. Хотя многие из изгнанников в конечном итоге вернулись во Францию, их исключение создало возможность для тех, кто не возражал против того, чтобы хотя бы на словах поддерживать новый режим, занять их место или иным образом оттеснить их в сторону. Подобно держателям облигаций Александра Гамильтона после основания Америки, интересы и претензии этой новой элиты оказались связанными с легитимностью нового французского государства и его приверженностью «свободе, равенству и братству».

Несмотря на грандиозную риторику, основание французского государства было глубоко обусловлено его историческим и интеллектуальным наследием: роль Руссо в концепции «Общей воли» со всеми вытекающими отсюда противоречиями, когда революционная элита пыталась реализовать ее на практике; обращение к вере в то, что революционная элита может каким-то образом «знать» эту Общую волю, даже если народ еще не готов (по крайней мере, не совсем готов) к ее выявлению; построение «заслонов» на электоральном выражении «Общей воли», которое исходило из того, что многие люди не были готовы к демократии; и признание того, что наследование классовых привилегий от старого режима, а также его теоретические и практические претензии во многом определили различия в том, как революция была воспринята народом. Все эти элементы сделали Французскую революцию исторически самобытным и глубоко контекстуализированным событием, что, в свою очередь, резко снизило ее жизнеспособность в качестве политического экспорта.

После создания демократического государства трансцендентная социальная цель, заложенная в создании суверенитета, оправдывает отбор содержания народной воли. В случае Франции конституции, последовательно создававшиеся как в ходе революции, так и в последующие столетия, представляли собой попытки создать институты, которые позволили бы сделать свободное волеизъявление народа совместимым с трансцендентной социальной целью, изначально провозглашенной в Декларации прав человека. Эти конституции были, в некотором смысле, попытками поддержать действие свободного волеизъявления народа и одновременно сделать невозможным отказ народа от республики. В США дискриминация отдельных коммунистов и их партийных организаций в эпоху маккартизма и после нее осуществлялась по тому же принципу; теоретически единственное, чего не мог желать народ, — это отказ от демократии, и поэтому исключение такой возможности из избирательного процесса вполне соответствовало трансцендентной социальной цели американского государства и общества.

С одной стороны, в демократических государствах при основании закрепляется определенная концепция народа. В результате воля народа имеет содержательную составляющую, поскольку существует конкретный народ, воля которого признается. С другой стороны, трансцендентная социальная цель, воплощающая волю этого народа, обусловливает создание институтов (например, выборов), через которые эта воля может периодически проявляться в будущем. Эти периодические откровения имеют несколько возможных функций. Во-первых, они подтверждают, что народ по-прежнему привержен трансцендентной социальной цели, заложенной при его основании. (Это одна из причин, по которой демократические государства поощряют своих граждан голосовать; явка — это «постоянное» выражение непрерывного признания легитимности государства). Но эти периодические откровения также позволяют народу изменять (но не отвергать) ту первоначальную трансцендентную социальную цель. Как будет показано при рассмотрении немецкого примера в главе 6, Веймарская республика постепенно отказывалась от демократических форм в неоднократных попытках примирить (глубоко разделенную) волю народа и в конце концов превратилась в шараду демократии. Западные демократии, столкнувшись с аналогичными по сложности проблемами, почти наверняка поступили бы точно так же.

Однако эта книга не посвящена проблемам западной демократии. Она ближе всего подходит к этой теме, когда я утверждаю, что необходимым условием стабильной демократии является то, что «народ» должен быть понят как менее всеобъемлющее понятие, чем жители того пространства, которое мы называем нацией. Эта необходимость вытекает из того факта, что трансцендентное социальное назначение государства не только санкционирует осуществление суверенитета, но и навязывает народу идентичность при его основании. Таким образом, политическая элита, риторически конструирующая народ в момент основания, выполняет важнейшую политическую задачу, когда она по необходимости связывает свою концепцию воли народа с идентичностью народа как коллективного тела. Они выполняют эту задачу независимо от того, имеют ли они в виду весь набор демократических принципов или просто спотыкаются в политике, последовательно пробуя различные формулировки, прежде чем остановиться на той, которая кажется наиболее перспективной. Западные демократии никогда не придут к единой концепции волеизъявления народа, поскольку идентичность народа в разных странах всегда будет разной, и эта разная идентичность является основным атрибутом аутентичной трансцендентной социальной цели, заложенной в государстве. Нет и не может быть чисто абстрактной и универсальной воли народа в оболочке национального государства. Доблестная, но безуспешная попытка создать такую волю во время Французской революции является убедительным доказательством этой невозможности.

Часть II

Образование недемократических государств

Перейдем к рассмотрению трех недемократических оснований: становление диктатуры пролетариата в русской революции, возникновение Третьего рейха как вершителя исторической судьбы немецкого народа и создание исламской теократии в иранской революции. В этих случаях, как и во всех современных государствах, новое государство было посвящено четко сформулированной трансцендентной социальной цели. В большинстве современных государств эта цель провозглашается в тексте новой конституции.