Европейская мечта. Переизобретение нации - Алейда Ассман
«Возрождение Германии» – таким был лозунг либерально-демократического движения Vormärz, достигшего своей кульминации в Паульскирхе[449] в 1848 году и там же – своего стремительного конца. Первая демократическая немецкая революция, которую в реакционных кругах демонизировали, объявив делом «темных сил и революционной смуты», потерпела поражение. Дистанцировавшись от демократического наследия Французской революции, Германия сконцентрировалась на другой идее движения, на проекте национального единства. (Звучит знакомо, не так ли? Разумеется! Эта напряженность между «демократией» и «единством» вновь прорвалась в ноябре 1989 года, когда на улицах восточной Германии лозунг демонстрантов «Мы – народ!» чередовался с лозунгом «Мы – единый народ!».)
Это привело к созданию «Второй германской империи», которая стала наследницей первой. Первая империя была непрочной ассоциацией свободных городов и феодальных владений, существовавшей с XI века как «Священная Римская империя», а в XV веке с уточнением «германской нации». Этим помпезным титулом именовалось «лоскутное одеяло» из местных княжеств, городов и общин, упраздненное в 1806 году Наполеоном после образованного им Рейнского союза. Священная Римская империя была чем угодно, только не нацией, подобной другим в Европе. Гегель и другие видели в конце Первой империи начало нового времени и новой эпохи: «Ложь существования единой империи совершенно исчезла. Она распалась на суверенные государства. Ленные обязательства отменены, принципы свободы собственности стали основными принципами»[450]. Этой мыслью Гегель опередил свое время. Модернизация государства произошла в Германии позднее и в кредит. Она началась с демократического движения, которое вскоре сменилось образованием Второй империи. От демократических начал остался только черно-красно-золотой флаг.
Со второй половины XIX века Европа во все большей мере становилась ареной национальных войн. «Наследственная вражда» с Францией достигла своего первого апогея во Франко-прусской войне, за которой в 1871 году последовало создание империи, и продлилась в Первой мировой войне. После ее окончания и подписания Версальского мирного договора наследственная вражда с Францией не была преодолена, а, напротив, достигла крайнего предела. В то же время у немецкой демократии, потерпевшей поражение во франкфуртской Паульскирхе в 1848 году, в 1918-м появился исторический шанс – как подарок победителей для побежденной нации. Однако звезды не благоприятствовали ни новым устремлениям к мирной Европе, ни достойной уважения деятельности первой немецкой демократии, вот почему эта глава в истории демократического строительства не могла удостоиться в национальных нарративах той славы, которой заслуживала, хотя столетие спустя, в 2018 году, президент Штайнмайер и отметил этот акт основания первой немецкой демократии громким юбилейным торжеством в Национальном театре Веймара.
Решающий вопрос: как в эту ретроспективу вписывается история национал-социализма? Ответ один: как явный провал в памяти. Молодое поколение немцев хотя и учило историю и достаточно знало о национал-социализме и Холокосте, однако передаваемые в то время образы по понятным причинам оказались забытыми. Говоря о немецких мифах и нарративах, мы не можем просто разделить XIX и XX века, ибо отчасти те же самые темы и мотивы снова возникают в новых обстоятельствах, только нагруженные иными смыслами. Так, мифы национал-социализма подхватывают историю немецкого освободительного движения, толкуя и пересказывая их по-своему. Заклятые враги в Первой мировой войне и соперники в колониальной гонке, Франция и Англия остаются, но к ним добавляются другие враги: Россия и «славянский» Восток. Появляется новый элемент – социал-дарвинистская расовая теория, которая противопоставляет германскую расу господ (Herrenmenschen) славянским недочеловекам (Untermenschen). Первые, согласно этому учению, определены к тому, чтобы править, а вторые обречены быть их рабами. Что это означает, Гитлер объяснил американским расистам, которые в 1930-е годы, заинтересовавшись им, посетили его в Германии. Он выразил свое восхищение американскими южными штатами, о чьем поражении в Гражданской войне глубоко сожалел, ибо, по его словам, «тогда были разрушены начатки великого нового общественного порядка, основанного на идее рабства и неравенства»[451]. Сторонники Гитлера, собравшиеся тогда в Нью-Йорке в нацистской форме и со свастикой на звездно-полосатом флаге на массовый митинг за «истинный американизм», отвергали идеал либеральной демократической нации Франклина Делано Рузвельта и его «New Deal» («новый курс»), который они переименовали в «Jew Deal» («еврейский курс»).
Новая расовая теория включала в себя и антисемитизм, широко распространенный уже в кайзеровской «Второй империи». Фраза историка и публициста Генриха фон Трейчке «Евреи – наша беда» (1879)[452] стала общей максимой в «Третьем рейхе». Например, в школах она занимала видное место на классной доске, и по ней дети учились читать. А в школьной тетрадке того времени вместе с сочинением о Дне матери есть и сочинение с названием «Еврей – поганка». Оно начинается так: «Когда приходишь в лес и видишь эти грибы, с виду они красивые, съедобные», а заканчивается словами: «Как поганка может погубить целую семью, так и еврей может погубить целый народ»[453].
Эта обновленная версия антисемитизма, взятая на вооружение нацистским государством, далеко превзошла все, что было подготовлено долгой историей христианской вражды к евреям и обывательского антисемитизма. Чтобы оправдать первое место евреев в многочисленном списке врагов, старого антисемитизма уже не хватало. Поэтому национал-социализм объявил евреев непосредственной национальной угрозой и развернул массовую агрессивную пропаганду, нагнетая страх, который должен был почувствовать каждый немец. Расистская версия нового антисемитизма усматривала уже в самом существовании и присутствии евреев посягательство на немецкую идентичность, арийскую расу и здоровье народной общности. Эту угрозу воплощал собирательный образ архаичного восточного еврея; такой схематичный, расплывчатый культурно-политический стереотип был создан с целью оправдать уничтожение всех евреев в Европе, независимо от личности, общественного положения, возраста и пола.
Чтобы этот фантазм закрепился в массовом сознании и получил широкое одобрение, крайне важно было вмонтировать его в привычные представления старых национальных нарративов. Алон Конфино нашел в архивах пропагандистский плакат 1937 года, особенно наглядно иллюстрирующий сплетение нацистского нарратива с более ранними нарративами. Заголовок гласит: «Еврей покидает гетто». Нижнюю часть плаката занимает цветущий город, вписанный в прелестный пейзаж с колокольней – типичное олицетворение «немецкой родины». Над городом клубится темная туча. В верхней части видно, как из-за тучи выступает зловещая и мрачная фигура в кипе, с бородой и долгополом черном лапсердаке, которая покидает через городские ворота еврейское восточное местечко-штетл с едва прорисованными домами. В правой части плаката надпись поясняет связь между двумя уровнями изображений: «Под лозунгом „свобода, равенство, братство“ еврейство требует и добивается полного уравнивания себя с гражданами народов, которые их приютили!»[454]
Таков оригинальный язык и открытый текст новоявленного немецкого национального нарратива. Французская революция, давшая импульс модернизации, как первоначальная идея по-прежнему эффективна, однако теперь она
