Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей

Инструкции Стомонякова

Стомоняков порекомендовал Давтяну продлить пакт о ненападении, который был подписан в Москве 5 мая. Он писал, что поляки пытаются использовать новое соглашение и превратить его в знак того, что СССР оставляет соседнюю Литву в изоляции и бросает ее на произвол судьбы, отдавая Польше и Германии, которые присматриваются к ее территориям. Стомоняков велел Давтяну переломить эту польскую линию в разговорах с журналистами и дипломатами. Но вот что было главным: «Продление пакта [о ненападении. — М. К.], при всей значимости этого акта, все же не может изменить того положения, что советско-польское сближение на данном этапе можно считать в основном законченным. Все говорит за то, что Пилсудский не желает идти на дальнейшее сближение с СССР. Мы будем, конечно, и впредь, как и до сих пор, стремиться планомерно и систематически к расширению связей во всех областях, но должны при этом учитывать указанные перспективы». Тем не менее Стомоняков подчеркнул, что польские правительственные элиты не полностью поддерживают Пилсудского. Некоторые влиятельные поляки полагали, что защитить безопасность Польши можно, только сотрудничая с Францией и СССР в их борьбе с Германией[440]. Возникает вопрос, как он пришел к такому выводу, ведь в отличие от Парижа и Лондона оппозиционеры курсу правительства нечасто имели связи в советском посольстве в Варшаве.

Через неделю Литвинов отправил информационный документ Сталину, в котором в основном повторялось то, что Стомоняков написал Давтяну. Он на удивление положительно оценивал ситуацию в Польше с учетом обстоятельств. «Крупнейшим реальным результатом нашей политики сближения за последние два года был несомненный перелом в отношении польской общественности к СССР. Интерес к сближению с СССР в Польше несравненно более велик, чем к сближению с Германией. Это относится особенно к нашим достижениям на культурном и хозяйственном фронтах». Нам нельзя терять момент и нужно воспользоваться текущей ситуацией, утверждал Литвинов. Он предложил Сталину подробную программу во всех сферах для укрепления советско-польских связей[441]. Забавно, что и Франция, и СССР хотели перетащить Польшу на свою сторону. Могли ли эти усилия сломить сопротивление Пилсудского и его окружения? Или, если говорить более цинично, могли ли поляки перестать быть поляками, чтобы укрепить безопасность своей страны?

Небольшой скандал привел к попытке государственного переворота

Пока НКИД пытался продвигать политику сближения с Польшей, дела во Франции принимали серьезный оборот. Публичные высказывания Сталина в январе на тему «зигзагов» вызвали возмущение поляков, однако, когда он заговорил о политической нестабильности во Франции, это не встретило никакого сопротивления, и оказалось, что он прав. В Третьей республике вот-вот должен был разверзнуться ад. Возможно, читатели не знают, но в то время это была Франция, в которой «абсолютно честные люди были в хороших отношениях с достаточно честными людьми, которые были в хороших отношениях с сомнительными людьми, которые были в хороших отношениях с презренными мошенниками». 25 января, накануне речи Сталина и ухода в отставку министра юстиции, Довгалевский отправил телеграмму Литвинову, в которой сообщил, что ни Поль-Бонкур, ни Леже к нему не заходили и не обсуждали с ним Лигу Наций или «взаимную оборону». «Я занимаю выжидательную позицию, — писал он, — ибо я не хочу, чтобы вопрос повернулся так, будто мы заинтересованы больше, чем французы». Поль-Бон-кур медлил: «Медлительность Поль-Бонкура следует, несомненно, приписать его нерешительности, являющейся отражением борьбы во Франции и даже в самом кабинете двух доктрин: просоветской и прогерманской». Это объяснялось более серьезными проблемами, чем просто противостояние между Эррио и Даладье[442].

В шифрограмме Литвинову Довгалевский не упомянул правительственный кризис, из-за которого должен был рухнуть кабинет. Возможно, он говорил об этом в другом письме. Сложно забыть такой важный момент. Утром 30 января премьер-министром стал Даладье. У него не было времени на отношения с Москвой. Нужно было разбираться со скандалом, связанным со Стависким, или его правительству пришел бы конец. «Немного водевиля» — так называл один историк усилия Даладье. 3 февраля, через три дня после формирования правительства, в отставку ушли два правых министра. Они были не согласны с увольнением единомышленника — префекта парижской полиции Жана Шиаппа. Его уволили, потому что он оказал услугу радикальному политику и не заметил пропажу одной папки в деле о предполагаемом мошенничестве Ставиского. В политике всегда приходится идти на компромисс, особенно если речь идет о Париже в межвоенные годы. Очевидно, Даладье уволил Шиаппа, чтобы хоть как-то порадовать социалистов. Еще интереснее то, что, уволив Поль-Бонкура с поста министра иностранных дел, Даладье тут же взял его обратно в качестве военного министра, чтобы заменить одного из правых коллег, покинувших свой пост накануне. «Мне сейчас больше нужны левые, чем правые», — вероятно, подумал Даладье. Он всегда так делал. В конце концов в политике не стоит крупно ссориться с врагом, ведь наутро может оказаться, что нужно превратить его в своего союзника. Это правило было особенно важно для Франции, где правительства менялись в среднем каждые три-четыре месяца. Если бы потенциальные министры слишком долго обижались, не получилось бы собрать новый кабинет. Таким образом, Поль-Бонкур вернулся, но это не особенно помогло новому правительству.

Было 4 февраля, воскресенье, и парижская пресса забавлялась, рассказывая про последние изменения в правящих кругах. Журналисты явно хотели повеселить французов, которые читали утренние газеты за завтраком. В этот день Даладье выпустил коммюнике, в котором сообщил, что новое правительство планирует разобраться в деле Ставиского. Одно дело потешаться над правительством, а другое — читать про то, как многочисленные правые организации призвали своих членов выходить на улицы.

Во вторник днем, 6 февраля, Палата депутатов вынесла вотум доверия новому правительству. А в это время правые и присоединившиеся к ним недовольные собрались на площади Согласия напротив Национального собрания, расположенного на другом берегу Сены. Они собирались устроить там настоящий кошмар. Палата депутатов тоже превратилась в ужасное место, так как по крайней мере дважды ее члены чуть не подрались. Пришлось вмешаться приставам, чтобы предотвратить кровопролитие. Коммунисты и их союзники (их было около 20) пели «Интернационал», а более многочисленные правые — «Марсельезу». Снаружи на площади началась настоящая война. Один присутствовавший там американский журналист Уильям Ширер писал, что была предпринята попытка совершить «фашистский переворот». Он следил за событиями с балкона отеля. Это было не