Век Вольтера - Уильям Джеймс Дюрант
Так, одним ударом этого дерзкого юноши, пали три философии: материализм, поскольку (как показал Беркли) мы никогда не воспринимаем «материю» и не знаем ничего, кроме нашего ментального мира идей и чувств; спиритуализм, поскольку мы никогда не воспринимаем «дух», дополнительный к нашим конкретным и преходящим чувствам и идеям; и бессмертие, поскольку не существует «разума», способного пережить преходящие ментальные состояния. Беркли разрушил материализм, сведя материю к разуму; Юм усугубил разрушение, сведя разум к идеям. Ни «материя», ни «разум» не существуют. Вполне простительно, что умники того времени отмахнулись от обоих философов словами: «Нет материи, нет и ума».
Свобода воли, с этой распадающейся точки зрения, невозможна: нет разума, чтобы выбирать между идеями или реакциями; последовательность ментальных состояний определяется порядком впечатлений, ассоциацией идей и чередованием желаний; «воля» — это просто идея, перетекающая в действие. Личная идентичность — это ощущение непрерывности, когда одно ментальное состояние вспоминает предыдущие ментальные состояния и связывает их через идею причины.
Но причина — это тоже только идея; мы не можем показать, что она является объективной реальностью. Когда мы видим, что за А (например, пламя) регулярно следует Б (тепло), мы делаем вывод, что А вызвало Б; но все, что мы наблюдаем, — это последовательность событий, а не причинно-следственная связь; мы не можем знать, что Б всегда будет следовать за А. «Все наши рассуждения о причине и следствии вытекают не из чего иного, как из обычая».85 Законы природы», о которых мы говорим, — это всего лишь последовательности, привычные для нашего опыта; они не являются неизменными и необходимыми связями в событиях; нет никакой гарантии, что они будут действовать и завтра. Наука, таким образом, — это накопление вероятностей, которые могут меняться без предупреждения. Метафизика, если она претендует на систему истин о конечной реальности, невозможна, поскольку мы не можем знать ни «причин», лежащих в основе последовательностей, ни «материи», лежащей в основе ощущений, ни «разума», якобы стоящего за идеями. И пока мы основываем нашу веру в Бога на цепочке причин и следствий, якобы ведущих к «главному движителю без движения», мы должны отказаться от этой аристотелевской софистики. Все вещи текут, а определенность — это мечта.
Разрушив все вокруг себя непобедимым Экскалибуром своего интеллекта, Хьюм делает паузу для минутной скромности. «Когда я размышляю о естественной ошибочности своих суждений, я менее уверен в своих мнениях, чем когда я рассматриваю предметы, относительно которых рассуждаю».86 Он не хуже нас знает, что уверенность не нужна ни для жизни, ни для религии, ни даже для науки; что высокой степени вероятности достаточно, чтобы перейти улицу, построить собор или спасти наши души. В приложении он допускает, что, в конце концов, за идеями может стоять самость, за ощущениями — реальность, за устойчивыми последовательностями — причинно-следственная связь. Теоретически он стоит на своем: «Я еще не был настолько удачлив, чтобы обнаружить какие-либо очень существенные ошибки в рассуждениях, изложенных в предыдущих томах».87 Но на практике, дружелюбно признается он, он отказывается от своего скептицизма, как только опускает перо.
Если меня спросят, искренне ли я согласен с этим аргументом, который я так старательно прививал, и действительно ли я один из тех скептиков, которые считают, что все неопределенно… я должен ответить… что ни я, ни кто-либо другой никогда не был искренне и постоянно такого мнения.88…Я обедаю, играю в нарды, беседую и веселюсь с друзьями; и когда после трех-четырех часов развлечений я возвращаюсь к этим рассуждениям, они кажутся мне настолько холодными, натянутыми и нелепыми, что я не нахожу в себе сил вдаваться в них дальше».89…Таким образом, скептик продолжает рассуждать и верить, хотя и утверждает, что не может защитить свой разум разумом; и по тому же правилу он должен согласиться с принципом, касающимся существования тела, хотя и не может претендовать на то, чтобы с помощью каких-либо философских аргументов подтвердить его истинность.»90
В итоге Юм отворачивается от аргументов как руководства к жизни и доверяется животной вере, основанному на обычае убеждению, что реальность рациональна, пронизана причинностью. Утверждая, что «вера — это скорее акт чувствительной, чем познавательной части нашего естества», Юм утверждает, что «вера — это скорее акт чувствительной, чем познавательной части нашего естества».91 Двадцатисемилетний Юм протягивает руку двадцатишестилетнему Жан Жаку Руссо в юности и теории, как позже ему суждено было сделать это в дружбе и трагедии. Самый умный рассуждатель эпохи Разума не только подверг сомнению причинный принцип разума, он открыл дверь для романтической реакции, которая низложила бы разум и сделала бы чувство своим богом.
Вторая «книга» и том «Трактата» продолжает свержение разума. Юм отвергает попытки философов построить этику на контроле страстей с помощью разума. Под «страстью» Юм подразумевает эмоциональное желание. «Чтобы показать ошибочность всей этой философии, я постараюсь доказать, во-первых, что разум сам по себе никогда не может быть мотивом для любого действия воли; и, во-вторых, что он никогда не может противостоять страсти в направлении [против силы] воли».92 «Ничто не может противостоять или тормозить импульс страсти, кроме противоположного импульса» (отголосок Спинозы?). Чтобы еще больше уязвить буржуа, Хьюм добавляет: «Разум есть и должен быть рабом страстей [освещающим и координирующим инструментом желаний] и никогда не может претендовать ни на какую другую должность, кроме как служить и подчиняться им».93
Он переходит к тонкому анализу «страстей» — любви, ненависти, сострадания, гнева, честолюбия, зависти и гордости. «Отношения, которые чаще всего порождают страсть гордости, — это отношения собственности».94 Все страсти основаны на удовольствии и боли; и в конечном итоге наши моральные различия имеют тот же тайный источник. «Мы склонны называть добродетелью любое качество в других людях, которое доставляет нам удовольствие, делая его выгодным для нас, и называть пороком любое человеческое качество, которое причиняет нам боль».95 Даже понятия красоты и уродства происходят от удовольствия и боли.
Если мы рассмотрим все гипотезы, которые были созданы… чтобы объяснить разницу между красотой и уродством, то обнаружим, что все они сводятся к тому, что красота — это такой порядок и конструкция частей, которые либо в силу первичной конституции нашей природы [как в красоте человеческого тела], либо в силу обычая [как в восхищении стройностью женщин], либо в силу каприза [как в идеализирующих заблуждениях
