Русская революция. Книга 2. Большевики в борьбе за власть. 1917—1918 - Ричард Эдгар Пайпс

с которых он говорил, закидывали кольцами, браслетами, часами, военными медалями и банкнотами, которые его поклонники жертвовали на общее дело» {243}. Очевидец сравнивает Керенского с «вулканом, изрыгающим снопы всепоглощающего пламени», и пишет, что для него были «невыносимы никакие помехи между ним и аудиторией… Он хочет присутствовать перед вами целиком, с головы до ног, чтобы между ним и вами оставался только воздух, наполненный незримыми, но мощными потоками его и вашего взаимного притяжения. По этой причине он и слышать не хотел ни о трибунах, ни о кафедрах, ни о креслах. Он сходит с кафедры, взбирается на стол; когда он протягивает к вам руки — нервный, гибкий, пламенный, весь дрожащий в охватившем его молитвенном порыве, — вы чувствуете, как он дотрагивается до вас, сжимает вас своими руками, непреодолимо притягивает вас к себе»{244}.

Воздействие речей Керенского, однако, испарялось, как только он покидал сцену: кадровые офицеры окрестили его «верховным уговаривающим». Как он потом вспоминал сам, в июне перед началом наступления состояние прифронтовых частей произвело на него двойственное впечатление. Немецкая и большевистская пропаганда не успела еще оказать сильного влияния: к ней прислушивались в основном гарнизонные части и так называемые третьи дивизии — резервные части, укомплектованные новобранцами. Но повсеместно бытовало мнение, что революция делала бессмысленным продолжение войны. «После трех лет жестоких страданий, — писал Керенский, — миллионы уставших от войны солдат спрашивали себя: «Почему я должен умирать теперь, когда дома начинается новая, более свободная жизнь?»{245} Советы, институт, которому солдаты больше всего доверяли, не давали им ответа на этот вопрос, потому что социалистическое большинство приняло характерную для него противоречивую точку зрения: «Если прочитать любую типичную резолюцию, принятую меньшевистским и эсеровским большинством [Советов], в ней обязательно отыщется выражение крайне негативного отношения к войне как империалистической, требование скорейшего по возможности ее прекращения, а также пара ненавязчивых фраз, вставленных туда по настоятельному требованию Керенского, сомнительно логичных и не вызывающих в любом случае положительного отклика, о том, что, стремясь ко всеобщему миру, русским солдатам хорошо бы продолжать воевать»{246}.

Большевики, не хуже правительства осведомленные об инертности и деморализованности гарнизонных частей, решили воспользоваться этим обстоятельством. 1 июня Военная организация проголосовала за проведение вооруженной демонстрации. Поскольку этот орган подчинялся Центральному Комитету, можно с уверенностью утверждать, что решение было принято с одобрения и, возможно, по инициативе последнего. 6 июня Центральный Комитет обсуждал возможность вывести на улицы 40 тыс. вооруженных солдат и красногвардейцев, которые должны были нести лозунги, обличающие Керенского и коалиционное правительство, и в удобный момент «перейти в наступление»{247}. Что это значило на деле, сообщает Суханов, узнавший о планах большевиков от председателя Военной организации В.И.Невского:

«Ударным пунктом манифестации, назначенной на 10 июня, был Мариинский дворец, резиденция Вр. правительства. Туда должны были направиться рабочие отряды и верные большевикам полки. Особо назначенные лица должны были вызвать из дворца членов кабинета и предложить им вопросы. Особо назначенные группы должны были, во время министерских речей, выражать «народное недовольство» и поднимать настроение масс. При надлежащей температуре настроения Вр. правительство должно было быть тут же арестовано. Столица, конечно, немедленно должна была на это реагировать. И в зависимости от характера этой реакции, Центральный Комитет большевиков, под тем или иным названием, должен был объявить себя властью. Если в процессе «манифестации» настроение будет для всего этого достаточно благоприятно и сопротивление Львова — Церетели будет невелико, то должно было быть подавлено силой большевистских полков и орудий»[48]. Среди прочих демонстранты должны были нести лозунг «Вся власть Советам!», но, поскольку Советы отказались провозглашать себя правительством и запретили вооруженные демонстрации, лозунг этот, как справедливо отмечает Суханов, мог означать только одно: что власть должна была перейти к большевистскому Центральному Комитету{248}. Демонстрация совпала по времени с Первым всероссийским съездом Советов, который открылся 3 июня, поэтому можно думать, что большевики собирались поставить съезд перед свершившимся фактом и затем либо заставить его против воли взять власть, либо захватить власть самостоятельно — от имени съезда. Ленин и не делал секрета из своих намерений. Когда Церетели заявил на съезде, что в России нет партии, желающей взять власть, Ленин выкрикнул с места: «Есть!» Этот эпизод стал легендарным в коммунистической агиографии.

За четыре дня до начала запланированной большевиками демонстрации, 6 июня, большевистское руководство собралось, чтобы сделать последние приготовления. О происходившем на этой конференции мы можем судить только по урезанным протоколам, из которых тщательно вымарана самая существенная часть — ленинские реплики{249}. Идея путча встретила мощное сопротивление. Оппозицию возглавил Каменев, который еще в апреле критиковал Ленина за «авантюризм». Операция, сказал он, наверняка провалится, вопрос же о передаче власти Советам следует оставить на рассмотрение съезда. В.П.Ногин, представлявший московское отделение Центрального Комитета, выразился еще определеннее: «Ленин предлагает революцию. Можем ли это сделать? Мы в стране в меньшинстве. Наступления в два дня не подготовляются». К оппозиции присоединился и Зиновьев, заявивший, что планируемая операция ставит партию в крайне уязвимое положение. Активно поддержали предложение Ленина Сталин, секретарь Центрального Комитета Е.Д.Стасова и Невский. Аргументация Ленина до нас не дошла, но по ответам Невского можно с уверенностью заключить, чего тот добивался.

Петроградский Совет и съезд Советов, от лица которого должна была проводиться демонстрация, пребывали в полном неведении.

9 июня большевистские агитаторы отправились в казармы и на фабрики, чтобы проинформировать солдат и рабочих о назначенной на следующий день демонстрации. «Солдатская правда», орган Военной организации, опубликовала подробные инструкции для участников демонстрации. Редакционная статья заканчивалась словами: «Война до победного конца против капиталистов!»{250}

Съезд, заседавший все это время, был увлечен прениями, и там ничего не знали о приготовлениях большевиков вплоть до того момента, когда что-либо предпринимать было уже поздно. Впервые участники съезда прочли о готовящемся мероприятии в середине дня 9 июня в листовках, расклеенных большевиками. Представители всех партий, за исключением, конечно же, большевиков, немедленно проголосовали за постановление об отмене демонстрации и выслали агитаторов в рабочие кварталы и казармы, чтобы сообщить об этом.

Вечером того же дня большевики собрались, чтобы осмыслить ситуацию. В результате дискуссии, о которой не осталось никаких письменных свидетельств, они решили покориться воле съезда и демонстрацию отложить. Кроме того, они согласились принять участие в мирной (то есть невооруженной) манифестации, назначенной Советами на 18 июня. Очевидно, большевистская верхушка сочла несвоевременным бросать вызов руководству Советов.

Большевистский переворот был предотвращен, но победа, одержанная Советами, была сомнительна, поскольку у них недостало мужества сделать из