Королевы и изгои - Алена Игоревна Филипенко
Каждый раз я задавал практически одни и те же вопросы. Мама уверяла меня, что с ней все хорошо, говорила так, будто отдыхает в пансионате. Но я почему-то не верил ни одному ее ответу.
– Женечка… Ты же веришь, что я этого не делала?
Я поморщился. Она тоже раз за разом задавала один и тот же вопрос – этот.
– Мам, не надо. Ты сейчас делаешь мне очень больно. Ты ведь знаешь, что я об этом думаю. Мне бы и в голову не пришло, что ты бы пошла на это.
Мама успокоилась. Казалось, для нее самым важным было то, что я ей верю. Дальше мама спрашивала о разном: как в школе, что я ем, с кем дружу, что вообще происходит в моей жизни. Отвечать было ужасно тяжко. Казалось, маму интересует любая мелочь, а мне вот в такой обстановке совершенно не хотелось рассказывать о ерунде, слишком ценно было время. Но ради мамы я старался и даже готовился заранее. Вспоминал забавные случаи из жизни, рассказывал, какие фильмы смотрел, что интересного покупал. Я избегал всего негативного. В этом месте мрачняка и так полно.
– К твоему возвращению мы с бабушкой сделаем огромный торт, – пообещал я.
Мама мечтательно улыбнулась:
– Хочу, чтобы он был до потолка.
– Идет. А какой торт хочешь?
– Из слоеного теста, с малиной, фисташками и сливочным кремом.
– Заметано.
Время свидания подошло к концу, но я никак не хотел уходить. Мама посмотрела на меня с нежностью и тоской.
– Женечка. Я очень тебя люблю. Возвращайся домой.
Горло предательски сжалось. Я с трудом смог выдавить:
– Дом – это ты, мам. Я бы хотел остаться здесь.
Всю обратную дорогу я не мог ни на чем сфокусироваться, глаза застилала пелена.
– Ба, а это нормально – когда живешь только ненавистью? – спросил я.
– Что за вопрос такой? – заворчала бабушка. Я явно напугал ее, но она не подала виду. – Как будто в жизни нормальных вещей нет.
Я вздохнул:
– Иногда мне кажется, что я пустой внутри. Будто все, что во мне было, выкачали. И мне ничего не хочется, даже жить. И вдруг что-то начинает… наливаться. Льется, и льется, и уже переливается через край. И сразу появляются силы и желание жить. И тогда я понимаю, что это ненависть.
– И кого же ты так сильно ненавидишь?
– Тех, кто папу убил.
– Похорони это все, Женька, – пробормотала бабушка с мольбой в голосе. – Мы ничего не исправим уже. Можем только в будущее смотреть и маму ждать.
Я молчал. Уткнувшись лбом в стекло, смотрел на мелькающий за окном грязно-серый мир.
Я ни к кому не испытывал такой ненависти, как к убийце отца. Я не понимал, кто это сделал и зачем. Воры, наркоманы? В доме ничего не пропало. Я больше склонялся к тому, что виноват кто-то из школы. Папу там ненавидели… Я помнил, как одноклассники выжигали его лицо сигаретой на фотографии в альбоме. Помнил, как грозились подкинуть взрывчатку в наш почтовый ящик. Если бы только знать, кто убил его, я бы выдавил уроду глаза и вырвал сердце голыми руками.
Под конец дня в своей комнате я подошел к стене, исписанной крестиками. Я поставил 716-й крестик. Осталось 2204.
Урок 13
Поголовье домашней птицы: динамика изменения численности
САША
С самого утра зарядил дождь. В школьном холле я подкрашивала стрелки на глазах.
– Как у тебя это получается? – Я не заметила, как подошла Света. Она заглянула в зеркало и нахмурилась, мизинцем подтерла веко. – Почему у тебя всегда выходит идеальный «кошачий глаз», а у меня – траектория, по которой ходит наш охранник в день получки?
Я растерялась. Света снова со мной разговаривает? Потом дошло: у меня же досрочное освобождение – УДО! С меня сняли бойкот, потому что я согласилась надеть чертовы похоронные шмотки. И как реагировать? Самой всех бойкотнуть, ходить с гордо поднятой головой? Так я бы показала, что жутко зла, обижена и презираю всякие дурацкие правила. В итоге Север снова взбесится. Нет, новых проблем с ним я не переживу. Да к тому же ужасно достало быть невидимкой, особенно для Светы.
Я засмеялась и ответила:
– Да ну прям. До идеала, как нашему Малику до Нобелевской премии. Траектория Марьяши, которая бежит марафон.
Марьяша – наша одноклассница. Физкультура никогда не была ее сильной стороной, и бегает она смешными зигзагами. Света хихикнула.
– Ну что, пойдем? – Она тепло посмотрела на меня, и я пошла с ней.
Внутри бушевал ураган разных чувств, меня кидало от облегчения к злости. Хотелось оттолкнуть Свету, выкрикнуть ей в лицо, что она предательница. И в то же время я понимала, что Светин поступок по отношению ко мне, хоть и жестокий, не был беспочвенным и теперь мне строить из себя обиженку глупо.
– Как дела с Ромой? – спросила я, и Света засияла.
– Все клево! – Но тут же лицо подруги стало виноватым. – Прости меня за этот бойкот, ладно? У меня было какое-то помешательство.
– Так и быть, тебя – прощу, – вздохнула я. – Но только тебя одну. Потому что, видя вас с Ромой, я думаю, что, может, действительно как-то мешала вам… Но неосознанно. Пожалуйста, пойми это.
Она снова примирительно улыбнулась, и мы направились на уроки. Когда я вошла в класс, ко мне ринулась толпа – просить домашку. Мою парту обступили парни. Я пересеклась взглядом с Севером. Он слегка улыбнулся и снисходительно кивнул, будто дает мне разрешение вернуться в коллектив.
Внимания мне досталось даже больше, чем обычно. Все вели себя так, будто в дни бойкота меня вооб ще не было в школе и будто соскучились. Я не знала, как реагировать. Я не просто удивилась, я была в шоке. Хотелось крикнуть: «Да что с вами такое? Вы что, роботы, которым каждый день запускают новую программу? Где ваш мозг?» Но вместо этого я молча протягивала тетрадь с домашкой, односложно отвечала на вопросы, улыбалась чьим-то шуткам. Пусть все думают, что я играю по правилам и рада вернуться в коллектив. Украдкой я ловила взгляды Панферова. Север явно проверял меня, пытался прочитать мои мысли. И он правильно сомневался: на самом деле я все еще чувствовала отчуждение. Но никто не должен был об этом знать.
* * *
Всю первую половину октября между классами шла холодная война. Никто не ругался в открытую, но и не ступал на вражескую территорию. Каждый день разделительную черту в раздевалке и курилке обновляли. В столовой черту
