Запутанная игра - Ева Эшвуд
– Проклятье.
На кухню заходит Уиллоу. Она бросает взгляд в мою сторону и слышит, как я тихо ругаюсь. Рядом со мной она не такая, как с Рэнсомом, с которым у нее что-то вроде уютной дружбы, и не такая, как с Мэлисом – между ними постоянно витает некая воинственность.
Со мной у нее… что-то иное.
Кажется, она так же явственно ощущает мое присутствие, как я чувствую ее. Когда я бросаю украдкой взгляды в ее сторону, то часто замечаю, что она уже смотрит на меня, будто ей нравится изучать меня, пока я не смотрю.
Мне знакомо это чувство.
Я настраиваю новое сканирование на компьютере, а она открывает и закрывает несколько шкафчиков, вероятно, в поисках перекуса.
– У вас есть арахисовое масло? – спрашивает она через мгновение мягким голосом.
– На верхней полке. Слева, – отвечаю я, не поднимая глаз. Поскольку именно я поддерживаю порядок на кухне, я точно знаю, где что лежит.
– О. Я видела, но… – Она замолкает, и я поднимаю взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть, как она морщится. – Оно хрустящее.
Мэлис и Рэнсом – оба поклонники арахисового масла с крошеными орехами, чего я, честно говоря, не понимаю. Обычное сливочное масло не бывает хрустящим, так зачем арахисовое должно таким быть? Маслу положено быть однородным.
Судя по выражению ее лица, Уиллоу разделяет мою точку зрения.
– Не фанатка? – спрашиваю.
Она качает головой.
– Нет. Я имею в виду, оно нормальное, просто мне не нравятся орехи в сэндвиче.
Мои губы растягиваются в подобии улыбки.
– Согласен. Арахисовое масло должно быть однородным. Если бы я хотел чего-то хрустящего, то просто поел бы арахис.
Она смеется, и я испытываю странный прилив гордости оттого, что именно мне удалось добиться от нее этого звука, даже если речь шла о чем-то столь обыденном, как арахисовое масло.
– У меня есть тайный запас классического масла, – говорю я ей. – Если хочешь, бери.
– Правда? – Ее эльфийское личико озаряется радостью. – Спасибо.
Я встаю и закрываю шкаф, в который она заглядывала, а после иду к меньшему по размеру шкафчику, стоящему в стороне. Там я храню все, что моим братьям запрещено трогать, в порядке и аккуратности. Мэлис и Рэнсом зачерпывают арахисовое масло или что-то еще из баночек, не обращая внимания на то, касался ли нож какой-то другой еды. Я даже несколько раз видел, как Рэнсом ест ложкой прямо из банки.
От этой мысли меня бросает в дрожь. Когда я открываю свою банку, верхушка арахисового масла остается такой же гладкой и аккуратной, как и при покупке.
– Я тебе намажу, – говорю я ей.
– Ладно.
Я чувствую себя еще большим фриком, чем когда-либо еще, признавая вслух, что сам должен намазать масло, но Уиллоу, кажется, не осуждает меня. Она просто приносит хлеб и тарелку, и я начинаю готовить ей сэндвич, проводя ножом по верхушке арахисового масла.
– Знаешь, я снова чувствую себя ребенком, пока смотрю, как ты это делаешь, – говорит она, облокачиваясь на стойку и наблюдая за мной. – Готовишь мне сэндвич с арахисовым маслом и джемом. – Затем она морщится. – Ну, не совсем, конечно. Мама никогда не готовила мне такое, когда я была маленькой. Она вообще никогда не готовила мне ланч. И даже завтрак. Если я чего-то хотела, мне приходилось самой все делать.
– Я видел, как ты ешь, – решительно заявляю я. – Думаю, в этом есть смысл.
Она фыркает, закатывая глаза.
– Я была больна в тот день, когда ты пришел, ясно? Не то чтобы у меня были силы приготовить что-то полезное. Я не всегда ем лапшу в чашке.
Я подумываю о том, чтобы сказать, что наблюдаю за ней и записываю, что она ест, с того самого вечера, когда мы познакомились, с помощью камер, которые установил в ее квартире, но оставляю эту мысль при себе.
– И вообще, меня никто не учил готовить, – добавляет она. – Мама даже в лучшие дни едва воду может вскипятить.
Я провел обширные исследования об Уиллоу, поэтому знаю, что она приемная дочь, хотя мне так и не удалось найти информацию о ее раннем происхождении. Все, что я знаю, это то, что она попала в приют, когда ей было двадцать месяцев, и что вскоре после этого ее удочерила женщина по имени Мисти Хейз.
– Принеси мне джем, – говорю я ей. – Он на верхней полке вон того шкафчика. И еще один нож. – Она делает, как я прошу, и когда возвращается и протягивает мне все это, я бросаю на нее взгляд, переполненный любопытством. – Почему ты называешь свою приемную мать «мамой»?
Уиллоу моргает, глядя на меня, и ее брови приподнимаются. Затем она пожимает плечами.
– Я попала в приют, когда была совсем маленькой. Мои родители умерли, и единственной, кто согласился взять меня к себе, была Мисти. Она единственная мать, которую я когда-либо знала, так что это должно что-то значить, верно? Если бы у меня не было ее, я бы просто осталась… одна на свете.
Ее голос звучит задумчиво и немного грустно, и я не могу не думать о своем отце.
Я думаю о том, как он стоял надо мной с молотком в руке и этим гребаным самодовольным выражением на лице. Думаю о том, как он твердил, что сделает меня сильнее, лучше, а потом опустил молоток и сломал мне каждый палец по очереди. Он всегда так говорил. Что это для моего же блага и что он делает из меня человека, который однажды станет неуязвимым. Каждый раз, когда он причинял мне боль, то заставлял меня проходить через ужасы… предполагалось, что подобное отношение поможет мне не сломаться под чьим-то гнетом в будущем.
Руки ноют, словно воспоминание о боли возвращает их в прошлое, и я осторожно кладу нож, затем постукиваю пальцами по столешнице, одним за другим.
– Иногда лучше быть одному, – говорю я. – Когда ты один, никто не может причинить тебе боль.
Я чувствую, что она наблюдает за мной, чувствую любопытство в ее взгляде.
Возможно, она надеется услышать объяснения, но я не могу ей их дать. Говорить о том, что сделал со мной отец, – все равно что бередить старые раны лезвием бритвы, поэтому я отступаю на шаг от Уиллоу, завинчиваю крышку на банке с арахисовым маслом и указываю на сэндвич.
– Ну вот. Готово.
Отвернувшись от нее, я убираю арахисовое масло и джем и быстро мою
