Жестокие чувства - Агата Лав
– Нет.
– Он прослушивает разговор, так?
Я замираю.
– Верно?
– Я не знаю…
– Тогда передай ему. Или пусть слушает.
Лебедев делает паузу. А потом произносит с ледяной четкостью:
– Если с тобой случится хоть что-то… хоть что-то, я его уничтожу. Он знает, на что я способен. Он знает, что я не блефую.
Мне становится холодно. Он говорит это слишком спокойно. Словно это обыденность, всего лишь констатация факта.
– Не надо, – хрипло говорю я. – Я не хочу, чтобы случилось что-то непоправимое. Дайте друг другу шанс…
– Он заставил тебя это сказать?
– Нет.
– Конечно, заставил, – с презрением бросает он. – Как же низко. Впутывать женщину в мужскую игру. Он использует тебя, Алина. Но это не продлится долго. Я вытащу тебя. Ты слышишь? Ничего не бойся. Скоро все закончится.
Я хочу ответить, но Барковский протягивает руку и отключает звонок.
– Время вышло, – произносит он.
Я молча смотрю, как он забирает телефон и забрасывает его в нагрудный карман.
– Эта идея изначально была обречена на провал, – бросает Барковский. – В таких делах слова не помогают.
– А я гипнолог, Бабушка, – отвечаю с грустной улыбкой. – Я ничего не умею, кроме слов.
– Тогда, может, самое время дать действовать Герману?
Барковский проходит к окну, по старой привычке проверяя периметр, и облокачивается на подоконник.
– Что он собирается делать? – спрашиваю его после паузы.
– Он хочет выехать из Турции. Маршрут почти готов, но мы перепроверяем все до последнего винтика. Он не может рисковать ни одним участком пути. Потому что ты с нами. А значит, все должно быть на сто процентов надежно.
– У Лебедева слишком много связей в этой стране.
– Да, – соглашается Барковский, – в этом и сложность. Но назад уже не отыграть, другого плана все равно нет.
Глава 25
Когда возвращается Третьяков, я уже сплю. Он то ли специально, то ли случайно будит меня, и я поворачиваю голову и вижу в полумраке его силуэт. Герман стоит у стола, с виду спокойный, собранный, словно просто вернулся с обычного совещания. Он не произносит ни слова, лишь ставит на стул спортивную сумку и аккуратно расстегивает молнию. Потом выкладывает одежду, тугие пачки евро, перевязанные банковскими лентами, и несколько паспортов.
Он открывает один, быстро пролистывает и протягивает его мне. Я поднимаюсь, сажусь на край кровати, ощущая, как прохладный воздух из окна пробегает по коже. Я протягиваю руку, беру документ и почти сразу вижу свою фотографию. Но имя под ней не мое.
– Сербский, – буднично произносит Герман, словно речь идет не о сербском паспорте на мое имя, а о сербской визе.
– Я не говорю по-сербски.
Третьяков бросает на меня короткий взгляд и, кивнув, начинает закатывать рукава рубашки, будто это не имеет никакого значения.
– Да, это слабое место в легенде. Но никто не задаст тебе вопросов. За это уже заплачено. Если все пойдет по плану, ты не скажешь ни слова на границе.
Он продолжает раздеваться, и я невольно задерживаю взгляд. Его спина с четкими прорисованными мускулами смотрится так, будто вырезана из стали. Его свежие раны постепенно затягиваются. Он надевает свежую черную рубашку. И делает это так размеренно, что можно подумать, что мы готовимся не к побегу, а к важному приему, где внешний вид должен быть выверен до мелочей.
Я следую его примеру и молча надеваю джинсы, футболку, легкую куртку.
– Если ты не хочешь рисковать, – вдруг произносит он, и его голос садится за одно мгновение, – и правда думаешь, что с Лебедевым тебе будет лучше…
Я не даю ему закончить.
– Нет, – обрываю его.
Он замирает, и я делаю вдох, потому что понимаю, что это важнее любых паспортов.
– Я поеду с тобой. Я не знаю, что будет между нами дальше. Но я точно знаю, что я не хочу оставаться с Лебедевым. Не хочу узнавать его дальше.
Он поднимает на меня взгляд. В его глазах нет ни удивления, ни облегчения. Только что-то глубокое и темное, как вода ночью, в которой отражаются огни. Он не говорит «спасибо», не делает любого другого жеста. Просто кивает. Один раз. Сухо. Четко.
Герман придерживает дверь, и я выхожу из комнаты первой. Ночная прохлада хлестко бьет в лицо. Во дворе лагеря стоят три черных внедорожника, выстроенных плотной линией. Двигатели гудят в унисон, создавая рокот, который отлично подходит как саундтрек для моих переживаний. Я беру глоток воздуха побольше, но это помогает всего на несколько секунд. В другой ситуации я бы вцепилась в крепкую ладонь Германа и уткнулась лицом в его грудь. Но сейчас приходится справляться самой.
– Прошу, – бросает мне Барковский, раскрывая дверь ближайшего внедорожника.
– Я не думала, что это произойдет так быстро.
– Важные дела лучше не откладывать, – отвечает он с легкой улыбкой.
С другой стороны хлопает дверь, когда Герман первым забирается в салон. Я тоже больше не медлю, устраиваюсь рядом с ним, а Барковский занимает место за рулем. Мы трогаемся почти неслышно, фары пока выключены, только мягкое рычание моторов нарушает тишину.
Турция ночью – это почти другой мир. Горы, чьи очертания едва угадываются в темноте, выглядят древними и молчаливыми. На склонах пляшут огоньки, там располагаются редкие дома и кажется, будто кто-то разлил золото по холмам. Асфальт местами обветшал, и машина мягко покачивается, когда колеса проходят очередной изгиб.
Я оборачиваюсь и вижу, что Герман смотрит вперед, чуть нахмурившись. Он почти не двигается, только иногда медленно сжимает и разжимает пальцы на коленях. Я тоже молчу. Не потому, что нечего сказать, а потому, что внутри все слишком хрупко.
Через час или, может быть, чуть больше мы выезжаем на прибрежное шоссе. И я вдруг ощущаю, как пахнет морем. Соленый ветер пробирается через приоткрытые окна, смешивается с пылью дороги и бензином, но его ни с чем не перепутаешь. Где-то впереди разносится глухой гудок. Корабль, может, баржа. Да, мы близко. Я приглядываюсь и вскоре вижу, как с правой стороны вырастает небольшой порт.
Я не ожидала, что море будет таким черным. Оно не переливается, оно поглощает свет. Лишь изредка на волнах отражаются синие и красные отблески фонарей. Судно ждет нас в отдаленной части причала, где бетон мокрый от соленого ветра, а в воздухе витает густой запах мазута и металла.
Когда подъезжаем ближе, я различаю очертания большого корабля. Он не пассажирский и не грузовой, что-то между. Внизу открыт отсек, и яркий белый свет льется из его нутра, показывая направление для парковки.
Наша машина плавно въезжает на платформу. Колеса гулко отдаются по металлическому настилу судна,
