Приятный кошмар - Трейси Вульф

– Я знаю, что я права. – Она пожимает плечами. – Но, когда мы это поймем, я прикончу еще троих Жанов-Болванов. Мы будем считать это бонусом за хорошо выполненную работу после того, как разберемся с чудовищами.

Я понятия не имею, что на это сказать, – тем более что я думаю, что она шутит, и одновременно подозреваю, что нет.

– Ну так как, у кого-нибудь есть какие-то идеи? – Я смотрю на Джуда, поскольку это его гобелен. Но он только мрачно качает головой.

– Послушайте, давайте передохнем, – предлагает Эмбер, протянув руку к своему рюкзаку. – Я голодна и устала и буду соображать намного лучше, если разберусь и с тем, и с другим. Не могли бы мы просто полчаса отдохнуть, прежде чем попытаемся найти способ, как разобраться со всей этой хренью раз и навсегда?

Остальные соглашаются, так что мы делаем то, что она предлагает. У нас есть что-то около десятка батончиков мюсли и несколько пакетов походной смеси из сухофруктов и орехов и упаковок крекеров с арахисовым маслом.

Это не очень-то много, но это намного, намного лучше, чем ничего.

Съев пакет смеси из сухофруктов и орехов и выпив воды – к счастью, в танцзале имеется работающий туалет и барные краны, – я встаю и начинаю бродить по затейливо украшенному танцевальному залу, пока Моцарт продолжает играть на пианино. На сей раз это песня Оливии Родриго «Hope ur ok»[29], и я не могу не думать о Каролине.

Когда мы были детьми, мы с ней любили приходить в этот танцзал – с его тканевыми обоями в цветочек на стенах и великолепным паркетным полом с инкрустацией в виде звезд, Этот зал казался нам, маленьким девочкам, раем. Особенно маленькой Каролине, которая обожала кружиться на люстрах с их яркими огнями и недостающими висюльками из хрусталя и танцевать по танцполу до огромной сцены, занимающей всю эту сторону зала. Чаще всего она даже не нуждалась в музыке, а просто танцевала.

Иногда она поднималась на сцену и произносила речь, исполняла монолог или делала вид, будто она получает премию «Оскар», пока я с воодушевлением аплодировала ей с балкона.

Я поворачиваюсь, смотрю на сцену и клянусь, я почти могу видеть ее на ней. Это и есть настоящая причина, по которой все эти три года я не приходила сюда – не потому, что я была слишком занята, чтобы посещать это красивейшее место, а потому, что здесь я начинаю еще больше скучать по Каролине.

Если иначе нельзя, если я обречена видеть призраков, то почему я не могу хотя бы разок увидеть ее?

Я мотаю головой, чтобы отогнать новую волну грусти, накатывающую на меня, и замечаю Джуда, который поднимается по лестнице, изысканно украшенной в стиле ар-деко. Он садится на одно из позолоченных обитых бархатом кресел, взгляд его задумчив и отстранен, и я решаю присоединиться к нему.

Я не знаю, что я ему скажу, и я определенно понятия не имею, что он сам может сказать мне. Что я знаю, так это то, что у нас не было возможности поговорить, поговорить по-настоящему, с тех самых пор, как он сегодня утром выловил меня из океана. А я очень хочу услышать, что он имеет сказать.

Тогда он выразился, казалось бы, очень ясно – Меня не устраивает жизнь в мире, где нет тебя, – но это просто определенный уровень… чего-то. Но это Джуд, и это был не первый раз, когда он говорил мне красивые слова лишь затем, чтобы взять их обратно, когда я больше всего в них нуждалась. Так что прежде чем позволить себе думать о нем… о нас, я должна удостовериться, что все это происходит не только в моей голове.

Хотя я знаю, чего хочу, – знаю, что мне нужно, – поднятие по этой лестнице – это самая трудная вещь, которую я когда-либо делала. К тому времени, когда я добираюсь до ее верха, мои руки дрожат, а колени так ослабели, что я удивляюсь, как они еще держат меня. И это еще до того, как Моцарт начинает играть песню «Колдплэй» «The Scientist»[30], и мое и без того уже трепещущее сердце обрывается.

Мои ноги забывают, как надо ходить.

Мои легкие забывают, как надо дышать.

А мое сердце… мое бедное измученное сердце – забывает, как не разбиваться.

Пространство между нами усыпано фантомами осколков нашего разбитого прошлого, и теперь, когда я здесь, – теперь, когда мы здесь, – я не могу заставить себя преодолеть эту пропасть. Только не снова. Только не еще раз.

Не после того, как мне причиняли боль столь много, много раз.

Взгляд Джуда встречается с моим, и из моего горла рвется всхлип. И, хотя я изо всех сил стараюсь сдержать его – подавить его, – он вырывается наружу.

При этом звуке его глаза широко раскрываются, и чувство унижения обжигает меня. Все эти годы я прилагала такие усилия, чтобы скрывать свою боль, чтобы сосредоточиваться только на ярости, – что этот вырвавшийся у меня всхлип ощущается как еще одно предательство в неистовом бушующем океане предательств. Только на этот раз мне некого винить, кроме самой себя.

Я поворачиваюсь, чтобы побежать по лестнице вниз, где единственные чудовища, с которыми мне придется сражаться, это те, у которых есть зубы и когти. Но я успеваю добраться только до второй ступеньки, когда Джуд оказывается рядом и обнимает меня. Прижимает меня к своему сердцу. И быстро шепчет мне на ухо исступленные слова.

– Прости меня, – говорит он мне опять, опять и опять. – Мне так жаль. Я никогда не желал причинять тебе боль. Я всегда хотел только одного, чтобы ты была в безопасности.

– Это не твоя работа – обеспечивать мою безопасность. Твоя работа – это быть моим убежищем, а это не одно и то же.

– Я знаю, – шепчет он, слегка отстранившись, ровно настолько, чтобы посмотреть мне в глаза. Чтобы провести пальцем по крошечной ямочке на моем подбородке в той милой и серьезной манере, которая каждый раз разбивает мне сердце. – Я наконец понял это.

– Тогда почему… – мой голос срывается, моя решимость рушится, и я приникаю к нему прежде, чем успеваю остановить себя.

Несмотря ни на что, с ним мне хорошо, безопасно и правильно. Так правильно. Я делаю глубокий вдох и погружаюсь в аромат теплого меда, кардамона и уверенности в себе. Затем утыкаюсь в него лицом и, кажется, целую вечность жду, чтобы он заговорил.

Когда он прерывает молчание, когда он отстраняется и гладит