Анчутка - Алексей Малых
— Я не могу так. Я хочу жить с любимой. Отец, я люблю её, — прозвучало тише.
— Это не важно…
— Для меня очень важно. Я наконец узнал это чувство. Ты ведь тоже любил…
— Это было давно… и это ни к чему не привело!
— Я прошу позволь и мне насладиться этим чувством, — перебил Мирослав отца.
— Нам нельзя любить, сын! Мы слабы, если любим. Она связывает нас по рукам и ногам, мы начинаем бояться.
— Ты не прав! Любовь возвышает. Она даёт нам сил для борьбы, она вдохновляет на подвиги!
— Я любил! И что? Что дала мне эта любовь! Страдания, боль и разочарование! Они! все кого я любил, оставили меня одного! И тебя она тоже оставит… Неужели ты хочешь ей такой же участи? Там, где есть борьба за власть, не может быть никакой слабости.
— Я уйду вместе с ней.
— Куда? — звучало крайне надменно.
— Я готов уйти с ней хоть на край земли.
— Быть смердом? Орать (пахать) землю? Прозябать в нужде? И кто это? Кто она, ради которой ты готов погубить весь град?!.. Она там?! — о дверь чем-то бухнули. — Это Сорока?!
Наступила тишина, но Сороке было слышно их тяжёлое дыхание.
— Ты погубишь всех нас и её тоже… Подумай о граде, о простых людях, — звучало очень тихо и настойчиво. — Ты должен пожертвовать своими желаниями ради них, ради мира. А Сорока, если ты жаждешь её скорой смерти, так уж и быть, может стать тебе полюбовницей, но до вашего венчания с Любавой, чтоб я не видел её. Пусть живёт в клети с чернью!
Наместник, всё высказав, не намеревался более ни о чём говорить. Его шаги, словно биение сердца, потом недолго отдавались гулким эхом по переходам и отды́хам, пока не стихли в его одрицкой. Мирослав понуро стоял в сенях, обдумывая сказанное отцом, он будто пропал в своих мыслях. Скрип половицы за дверью, вернул его в явь. Раскрыв ладонь, Мирослав дотронулся ею двери в стремлении открыть ту, увидеть почти прозрачные глаза, утонуть в этих озёрах, всё объяснить. Что? То что он не может сделать её счастливой?
Сползающий вниз шелест по противной стороне двери подсказал, что девица, верно всё слышавшая и всё понявшая без объяснений, осела. А потом раздался тихий почти неслышный плач. Мир надавил на дверь, желая её открыть, сковать в кольце своих рук тонкий стан Сороки, утешить ту вновь — дверь не поддалась, запертая изнутри. Мирослав даже был этому рад.
Сорока спрятала свою голову в предплечьях сложенных на коленях. Что он хочет сказать ей? что его любовь к ней послужит к ещё большему угнетению невинных людей, гибели непокорных бояр, к её смерти? Мирослав должен быть сильным! Он должен пренебречь их лишь зародившимся чувством, он должен сделать всё возможное, чтоб стать истинным воином против зла и несправедливости.
Решив всё высказать Мирославу в глаза, Сорока отволокла задвижку, с долю времени набираясь смелости, крепясь сердцем, Сорока распахнула дверь.
— Мирослав! — звоном отозвалась темнота в сенях.
* * *
Больше уроков не было. И с Мирославом Сорока больше не встречалась после этого. Тихомолком всю, назначенную тиуном, работу выполнит, в повети (пристройка для хранения скотского корма) скроется и носу не кажет. А в день именин и вовсе не вышла, назвавшись хворой. Федька лишь к ней перед отъездом ходил, возле двери стоял, внутрь не заглянул:
— Сорока, ты здесь? Слышишь? Бояре с третьими петухами на охоту едут — Мирослав Ольгович тебе ключи от книговницы приказал передать, сказал, их несколько дней не будет — там ночевать можешь. А потом Мирослав Ольгович что-нибудь придумает. Слышишь? Обожди немного.
Только Сорока ничего не ответила. Федька ключи и мешочек со смоквами ей возле входа оставил да в конюшню бегом, верховых в поход готовить.
27. Охота
Стоя в стременах, Извор высматривал, что происходит на опушке находящейся на противном берегу. Отсюда, с холма, было всё отлично видно, словно на блюдечке. Палатки широкие разбили уже давно — обоз выдвинулся из города, ещё за день, прежде того как Олег Любомирович идти сам соизволил. А сейчас, укрывшись от легкого ветра, бояре, вдоволь настрелявшись да наездившись верхом, верно обсуждали свою добычу.
Подтягивались к становищу, отяжелённые зверьём забитым, отроки: одни дичь волоком тащили, другие на загривок взвалив. Ловчии да загонщики, намаявшись гудеть в рожки да бить сулицами по стволам, выгоняя дичь к охотникам, тоже отдыхали. Кто-то из них развалился в тени раскидистых деревьев редколесья, не дойдя до палаток, иные пошли к реке умыться, а другие, проявляя заботу о своих охотничьих псах, подкидывали тем нехилые куски мяса от разделываемых тушь, попутно поощряя тех ласковым трепанием холок. Псам было отдано два вепря — достойная награда. Соколов Олег меньше ува́жил и не от того, что их было меньше и тем довольствоваться малым нужно — предпочтение наместник отдавал облаве, нежели соколиной охоте.
В лесу ещё где-то шумели. Нет-нет да и выскочит то русак, то коза дикая, а то и ловчий, уходя от обезумевшего вепря не желающего попасть на вертел, на которые сейчас перепела нанизаны. Тут какой-нибудь боярин и встрепенётся, с места снимется, на коня слёту запрыгнет, чекан метнёт, стрелу пустит, желая ещё потешить возбуждённый нрав али порисоваться перед соплеменниками.
— Ату его, ату!!! Эгэйгей! — кричат тому вслед.
Стряпчии суетятся вокруг котлов, в ендовы пиво наливают. Боярам кубки подносят уже отроки безусые, но статные, удалые, все как на подбор красавцы писаные. Наместник с приезжими и своими сотскими о чём-то оживлённо переговаривается, запивая всё сиракузский вином да привычным мёдом хмельным, тысяцкие тому что-то подсказывают и хохочут, припомнив, как одного загонщика олень сохатый на рога поддел, а тот, через голову перекувыркнувшись, оседлал того сверху задом наперед — ходит вон теперь хромает, всё седалище отбил, благо хоть жив остался.
Оглянулся Извор, стоя на крутом холме — сзади степь вся изломанная буераками, ложбинами, пригорками — землю кто словно тесто месил, устал и так оставил. Под холмом в кустистых порослях речушка глубокая, да не широкая, в одном месте обмелевшая. Там на коне пройти— вода по стремя— так сюда с братом и попали; с противной стороны реки, поросшой осинами, тополями и ивами, распустившими космы до самой воды, тот самый лес, где нынче ловчии с загонщиками шумели, а бояре своей сноровкой похваляясь, забили зверьё дикое превеликим числом.
— Ну и долго мы тут
