Анчутка - Алексей Малых
— Да что ж ты такое наговариваешь, Сороченька, — выглядывает на неё снизу.
— Пойду, Олегу Любомировичу всё расскажу, да завместо тебя ключницей здесь буду. А то давеча ещё заметила, что ключницам больно вольготно живётся. Сама хочу так.
В намерениях Сороки не было ключницей здесь быть, но Палашку хотелось уязвить покрепче. А ту от этих слов словно разорвало, и оставшийся кувшин с мёдом о глиняный пол жахнула.
— Ах ты, гадина подколодная! Ах ты стерва прошлогодняя, да чтоб тебе с калинового моста свалиться! Жаль, что скотобой этот тебя не порешал! Знамо дело, что не справится, подсобила бы ему! — Палашка долго бранилась, только Сорока того не слышала. Крышкой подпол закрыла, да бочку сверху закатила.
За кувшин разбитый Сорока как и положено наказание приняла, с Вестой помывкой весь день занималась. Руки у Сороки судорогой свело, кожа скукожилась, сидит в подмышках ладони озябшие греет. Веста не слишком говорливая оказалась, да и Сорока больно ту не мучила. К навечерью (около 17 часов) к ней стряпчий сам пришёл, глянул исподлобья, а та как послушная тёлочка к нему засеменила, голову склонив. Тот крепкими пальцами, луком пахнущими, подпородок девичий поддел, глазами полосы им же поставленные осмотрел, ладонью широкой, вроде жалеюче, щёки пригладил.
— Палашку не видела? — та головой из стороны в сторону покрутила и плечами от незнания пожала. — Как закончишь, ночью ждать у себя буду, — на прощание той буркнул.
А котлов да сковород ещё чистить и чистить— до темноты бы управиться. Сорока песочком стенки медные натирает и так невзначай Весту спрашивает:
— И что ж по нраву тебе этот стряпчий? Старый и луком вечно разит от него.
Веста молчит, сама сковороды чугунные трёт, а глаза мокрые вдаль беспросветную смотрят.
— Когда мать моя от чемера померла, отец в рядовичи (наёмники для полевых работ) подался, чтоб ораву ребяток прокормить. Я старшая из всех. Меня он стряпчему и продал — всё сытнее. А иной раз со стола боярского чего снести и своим братьям и сестрицам могу…
— Объедки что ли?
— Кто не голодал, тот не поймёт, — стыдливо глаза в сковороду уткнула, слезами своими песок сдабривая. — Он хороший, просто вспыльчивый, но отходчивый тоже, — вроде как оправдывает скверный нрав своего хозяина. — Он и сам иной раз мне в узелке чего соберёт, чтоб родным снесла. А Палашка, дочь его, ещё та стерва, но оно и неудивительно — таким живётся легче. Было б хорошо, если бы и вовсе сгинула где, — гневно сковороду от себя швырнула.
— Не обидит тебя она больше. Ты, если что, мне говори, я с ней быстро расправлюсь.
— Это ты руку приложила, что весь день её отыскать не могут? Что сделала? Поколотила?
— Да ничего особенного. В подполе её закрыла, чтоб сегодня в тишине побыть, а то орёт вечно: то одно ей не так, то другое. Она тут и вовсе хозяйкой себя считает.
— Она поэтому и Любаву Позвиздовну уветливает — та ведь здесь скоро заправлять теремом будет… Как в подполе?!
Веста осеклась, замерев ненадолго, подол в руки схватила да припустилась бежать в стряпную избу. Там что-то грякнуло. Стряпчий выскочил, по подклетям бегать принялся, погреба оглядывать давай.
Ну а дальше знамо дело — опять судилище. Олег усталый после дневных забот на стуле своём сидит, глазами булатными Сороку проедает. Всех дворовых опросил начиная с черни, заканчивая вратниками. Палашка всю вину признала, что и хлеб спалила и еду пересолила, и кувшин с мёдом разбила, и полюбовничка Гришку во двор водила. Всё признала, говорить не говорила — голос сел — лишь головой кивала и слёзно выла.
— А что тебе известно о зажигальщике? — наместник решил и тут до истины докопаться за раз. — Скажешь тоже ни при чём?
— Ни при чём! — Сороке бояться нечего — бесстрашно перед тем ответ держит. — Сначала со своим двором разберись лучше, наместник, а-то собрал подле себя не весть кого! Винить невиновных у вас всех знатно выходит!
— Чья вина знаю, — сверкнул предупреждающе на наглую девицу, явно не ожидая, что с появлением Сороки хлопоты лишние будет, а потом на Палашку взгляд перевёл.
— В тот день, когда дружинники в поход двинулись, — тиун начал, — двор без охраны остался. Все щиты и двери затворены были. Я сам на главных воротах был, а тебе ключи отдал, чтоб Зиму пустила, когда придёт.
Палашка часто закивала. Крестом себя осеняет — божится.
— И никому врат больше не открывала? — пытливо наместник испрашивает, та головой вертит, что коса треплется.
Веста подлетела и рядом с дочкой стряпчего на колени пала.
— Я подтвердить могу! Она Зиму пустила и спать пошла. Видела, всё видела. Брешит она, — пальцем в сторону Сороки тычет, — что взять — со степняками всю жизнь жила, хорошо лаять научилась! Может она и сама пустила того крадчика!
— Ах ты, — фыркнула Сорока, укоряясь своей прошлой жалостливостью к ней.
— У нас из избы снедь пропала тогда: полотки, куры да хлеба́ с пол дюжины, — продолжала Веста. — Видеть не видела, но Сорока вокруг ошивалась, как раз перед тем как охрану выставили. Может тогда его и запустила, да в сеннице с ним и пряталась.
Наместник тяжело рыкнул, да подлокотники своего стула сжал так, что пальцы побелели.
— Кто головой охраны был на подворье?
— Я на щитах тогда стоял, — вперёд кметь вышел.
— Ночью перед пожаром видел, как Сорока по двору бегает, и бугай за ней — думал челядь тешится, в салочки любовные играют.
— Помогала она ему! Может и не только конюшню хотели поджечь, да верно пошло у них что не так, чтоб от наказания уйти решила всё в свою пользу выкрутить! Знамо дело — из чернавки в один день в сенную девку обратиться. Может она в терему захотела пожить?! В покои боярские верно желала забраться! — распылилась на обвинения Веста, да верно по научению кого. На пол слове замолчала, когда Зима, тихо шурша подолом мятеля, рядом с Олегом встала.
Склонилась к уху его, шепнула что-то. Олег на кметя взглядом сердитым глянул, тот сразу и выложил, что скрывал — верно, боялся, чтоб Зима на него проклятье не наслала:
— Как стемнело, Палашка пришла, — винился кметь, — сказала, что в курятник забрался кто-то, попросила посмотреть. С полгодины меня не было. А вернулся когда, калитка отворена была, думал, что по неосторожности Палашка прикрыть забыла. Вину любую приму, Олег Любомирович, — голову склонил не смея более в глаза наместнику смотреть, стыдом сгорая.
После суда Палашку
