Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли
– У меня были видения с тобой, – говорит Драбс.
– У тебя всегда видения со мной.
– Теперь чаще, – отвечает он, и печаль, звучащая в его голосе, так велика, что мне хочется выпрыгнуть из пикапа.
– Что-то интересненькое?
Когда он морщится, углы его блестящего, красивого черного лица словно перетекают сами в себя.
– Я все время вижу колесо обозрения. Чертовски маленькое. И карусель. Морды у лошадей все в сколах. Просто моя разбитая жизнь, которая крутится туда-сюда, все время по кругу.
– Это не святой дух, а Фрейд какой-то.
– И еще одна вещь… покрытый куриными потрохами человек, который откусывает голову живой змее.
– Чокнутый клоун, – говорю я. – Господи, Драбс, только не говори, что видел, – я кончу как чокнутый клоун.
– Нет-нет, слушай. Это не ты, но он хочет говорить с тобой, за цену пинты самогона.
– Семьдесят пять центов. И что, я даю ему монету?
– Да, – кивает он, беспечно расчесывая шрамы на груди и глазея сквозь ветровое стекло на придорожные деревья.
Чувствую, как кожу на голове начинает покалывать холодок. Я слишком много знаю, чтобы не обращать внимания на Драбса.
– И что он говорит?
Драбс разворачивается на сиденье, уже раскрыв рот для ответа, но тут на него обрушиваются языки. Может, я вызвал их своим простым вопросом. Что бы он ни хотел сказать, это для него важно, и он пытается справиться с собой. Пот струится по его лицу, а пальцы беспорядочно мечутся в воздухе как пчелы. Я крепче хватаюсь за руль и шепчу: «Проклятье! Да оставь уже его в покое».
Мольбы в присутствии Господа особого значения не имеют. Прошения тут не подают, и я всегда знал это. Драбс с силой бьется о пассажирскую дверь, на него снисходит дух, и он кричит на языке, который, как мне кажется, я сумел бы понять, если бы он говорил помедленнее.
Я подъезжаю к длинной грунтовой дороге перед его домом и еду к задним дверям. Выхожу и опускаю его на сырую площадку во дворе, чтобы он не поранился. За моими плечами – сливы и высокие кусты голубики. Слова неистово вылетают изо рта, пока Драбс ими не захлебывается.
Мускулы на его лице дергаются в каких-то немыслимых направлениях. Он делает яростный кувырок, подпрыгивает, падает боком под иву и катится в кустарник, пока наконец не теряется за яркими зелеными кипарисами.
В ожидании его возвращения я выкуриваю полпачки сигарет, но он так и не появляется.
Вторая глава
В ГЛУХИЕ НОЧНЫЕ ЧАСЫ моя мать не раз видела во сне, что Коул отделился от Себастьяна и Джонаса и стоит в лунном свете, целый и невредимый. Они улыбаются друг другу и обнимаются, а меня внезапно охватывает такая злость, что я скрежещу зубами.
Этот ее сон каким-то образом перешел на меня. Коул говорит своим особым, всепрощающим голосом, полным любви. Он произносит мое имя так, словно в нем есть удивительный смысл, который я еще не понял.
Но я не поддаюсь. У нас есть определенные ожидания, и мы готовы сделать все, чтобы они оправдались. Сон, конечно, заканчивается кошмаром. Мама оборачивается, рот у нее красный, и кровь стекает на пол. Ей нужна помощь, но она не хочет помощи, а я никак не могу оказаться рядом с ней. Она поворачивается и исчезает в тени. Когда Коул, стоя в дверном проеме, произносит мое имя, он смотрит на кровать, где его место занял я.
Я еле двигаю своими карликовыми скрюченными ручками, а крошечные костлявые ножки сплелись с их ногами. Коленные чашечки задевают друг о друга. Мне не видно ничего, кроме глаз Себастьяна и Джонаса, которые ненавидят меня так же, как я – их, и творят со мной ужасные вещи в нашем общем десятифунтовом мозгу.
ОДНА ИЗ ДЕВУШЕК, с которой я познакомился у Лидбеттера, появляется около дома, чтобы сообщить мне о своей беременности.
Я совершенно не помню ее лица и никак не могу вспомнить, даже когда она судорожно подходит и целует меня, словно мы с ней не первый год любовники.
Но когда она садится рядом на двухместный диванчик, стоящий на крыльце, и слегка наклоняется, чтобы показать мне внутреннюю сторону бедра, – внезапно всплывает ясное и болезненное воспоминание. Ее зовут Бетти Линн, и ей нет девятнадцати.
Молодость окутывает ее как младенческая пухлость. Она считает, что ловко устроилась и теперь будет что рассказать другим ребятам у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера». Бетти выглядит так, словно одолжила у своей матери и макияж, и укладку. Тенями она лишь слегка подчеркнула глаза, зато густо нарумянилась. Ее летнее платье с цветочным рисунком свежевыглажено, и от нее слабо пахнет скучными духами пожилой дамы.
Я прямо вижу, как мать дает ей указания, что сейчас говорить и делать. Не пугай его и не угрожай. Медленно тяни, как сома, и не дергай леску. Это станет самой большой удачей в твоей жизни, говорит ей мама, держа между зубами шпильки. Расчесывая ее спутанные кудри, она рассказывает, как действовать, чтобы заполучить мужчину. Вот шанс обрести деньги и семью. Выбраться из болот и жить в особняке. Чтобы в городе, где ничего не меняется, кроме степени отчаяния, наконец произошло хоть что-то.
Бетти Линн никогда не видала таких огромных домов, как наш, и немедленно начинает мечтать, как заживет здесь без пятерых младших братьев и сестер, вечно щиплющих ее за ноги. Не надо кормить, забивать и ощипывать куриц; не нужно доить коров; нет лачуги из рубероида, который летом нагревается и обдает тебя жаром словно кипятком. Она улыбается во весь рот и показывает мелкие квадратные зубки, думая с широко раскрытыми глазами о том, что купит в первую очередь, когда в кулачке окажутся зажаты кой-какие деньжата. Это вполне естественно – все в округе Поттс ведут себя так.
С минуту она любуется простором и величественной тишиной, рисуя себе размер комодов и глубину ванн. Это огромное пространство надо использовать. Она знает, что станет матерью целому выводку – такова ее судьба, что бы с ней ни случилось; но судьба станет намного более выносимой, если ей доведется носить роскошные плиссированные платья и пить шабли. Если она наконец сможет позволить себе одноразовые подгузники и не шить пеленки из ткани. Мама медленно душит ее, ребятня, которая постоянно крутится под ногами, невыносимо давит
