Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz

Не уверен, помнит ли Нэджи хотя бы мое имя. В том году я согласился помочь ему подтянуть физику. Но от занятий он сразу отказался, заплатив за молчание, а мне как раз не хватало до покупки коллекционного комикса. На том и сошлись.

Похоже, я просчитался…

Иногда в моменты сенсорной перегрузки я ощущаю себя нестабильным атомным ядром. Мне становится страшно стать радиоактивным для окружающих, тем, кто способен причинить вред, теряя стабильность. И как раз в эти минуты она стремительно куда-то утекает.

Когда наши глаза встречаются, я невольно задерживаю дыхание.

Он кивает пит-боссу, и тот молча уходит.

– Мистер Дик приглашает вас за свой стол, – ошеломляет меня Нэджи, не подавая виду, что мы знакомы. – Хотите сыграть, сэр?

Глава 8. Безвозвратно утерянное

Кензи

Удивительно, как один поступок способен в корне поменять жизнь человека. Или нежизнь. Иногда я представляю свою в виде совокупности разных решений – удачных или как посмотреть. И неважно, кто ты и каких высот достиг. Работяга или начальник. Учитель или ученик. В этом мире нет ничего сильнее, чем последствия выбора.

Вот предпочел я, скажем, прогулять школу… Мам, если ты это читаешь, все ложь и неправда. У нас тут разворачивается гипотетический пример для наглядности. Так, о чем это я рассказывал? Ах да, предпочел прогулять школу. Это решение создало две временные линии на отрезке моей жизни. Да, прям как в Marvel. Ничего своего не придумал, но слушайте дальше…

В одной из них одна версия меня, раздражительная и сонливая, пересилила себя и встала с кровати, а другая – осталась валяться дома в крошках от начос, вымазанная в сырном соусе, зато счастливая.

Нравится мне воображать, что где-то там есть моя копия, чей папа остался жив. Справился с болезнью и сдержал обещание – отвез другого меня в Лос-Анджелес. Там они прогулялись по «Аллее славы», а потом зашли поесть картошки фри, и другой я макал ее в молочный коктейль, рассказывая с набитым ртом хронологию «Людей Икс» со всеми вытекающими проблемами адаптации. Они с отцом обязательно яро спорили о саге «Темный Феникс». Обсудили сюжетную линию Джин Грей и непременно сошлись на том, что с Гамбитом поступили несправедливо.

На следующий день – и наплевать на погоду – другие я и отец поднялись на гору Ли к знаменитой надписи «Голливуд». Естественно, папа припарковался в неположенном месте, и их оштрафовали, но приключение от этого стало только лучше.

Представляю того Кензи. Каким бы он вырос с отцом. Кем стал или не стал вовсе. Росла бы у него борода или, как у меня, пробивались бы только редкие три волосины. Додумываю всякое, пока сердце не защемит от боли.

Если вы сочтете мои фантазии детской глупостью, то я вас сильно осуждаю, так и знайте. Но отмотаем чуток назад…

С отцом – хочется верить – выбора я никакого не делал. Но однажды с моих губ слетели пропитанные ядом слова, за которые меня до сих пор разъедает чувство вины. Они не дают мне покоя по ночам, отбирая сон, и путают мысли при свете солнца, вытаскивая ненависть к себе из тени.

«Я хочу, чтобы ты исчез», – врезается в меня воспоминание о нашей ссоре, будто под дых бьет, и я тут же отталкиваю его, как свою злую копию. Сбрасываю с обрыва в бездну, надеясь, что темнота поглотит тот отрезок жизни навсегда.

Почему-то в мире взрослых – и жаль, я понял это так рано – принято давать всему срок: молодости, любви, жизни. И у каждого в голове эти цифры свои. А кем и где они обговариваются, мне непонятно до сих пор.

С потерей отца я не мог смириться долго. Настолько, что, кажется, тоска стала неотъемлемой частью меня – проросла сорняком в сердце и продолжает отравлять до сих пор. Помню, как первое время внимательно относились ко мне окружающие. Интересовались моим самочувствием и делились собственными переживаниями. Шли месяцы. И отчего-то все, точно сговорившись, решили за меня: пора двигаться дальше, Кензи, а ты стоишь на пороге взросления, мнешься.

Ничего эти взрослые не научились принимать и отпускать, а лишь мастерски зарывают свои травмы, да поглубже. Обрастают непробиваемым щитом, сквозь который не проникнуть чужому опыту. Верю, именно из-за этого они кажутся нам – мальчишкам – настолько преисполненными. А внутри… подкачала прокачка. Играют в жизнь, будто в ролевую игру без гайдов, считай вслепую. Совершают ошибки, а их, увы, в реальности не откатишь.

И растут такие взрослые раздражающе занудными. Нацепят на себя тяжелую броню, отливающую на солнце золотом, из стереотипов и ценного мнения, а сами-то, по сути, не прокачались даже до средней. Зато сколько пафоса, громких слов и всяких дурацких заклинаний! «Кензи, а если у тебя не получится? Потом не плачь и не жалуйся». «Кензи, ты мне потом спасибо скажешь». «Вот будет у тебя свой ребенок, Кензи, поймешь». И коронное, когда мама злится: «Кензи, да делай ты что хочешь!» После этого заявления я непременно хлопал дверью – и погромче! – а сам садился на край кровати и понятия не имел, чего же я действительно хочу. Особенно без папы рядом…

А его я вспоминаю часто. Страшно, но родное лицо постепенно теряет четкие очертания. Забывается голос. Тише звучит смех. Боюсь однажды проснуться и не суметь воскресить его мысленный образ. Отпустить – так постоянно внушают взрослые. А у меня не получается, да и не хочется вовсе. Жить дальше – я уверен! – можно и не отпуская. Не цепляться, а позволять идти рядом. И иногда оглядываться через плечо, а он там… Улыбается. Рукой машет.

Помните, как в кино банально показывают момент с прощанием? Герой делает первые шаги, а близкий остается позади. И чем дальше отходишь, тем более расплывчатым становится силуэт. Я эту концепцию считаю вредной. Мой папа не воспоминание. Он – человек. Личность. И если мне нужно за него держаться, чтобы он не превратился в пятно – я буду. И буду изо всех сил. Не за боль свою, поймите. За любовь, как бы слащаво для мальчишки это ни звучало. Мне даже не стыдно. Вот нисколечко. Хотите, даже заору об этом на всю рощу? Потом, правда, расплачусь. Поскольку жалею о многом…

О том, что ни разу не сказал вслух «Я тебя люблю». И в ответ не услышал тоже. У нас в семье делиться переживаниями было не принято. Все закоулками, обходными путями и коридорами. Азиаты, одним словом. Вы уж простите за это культурное обобщение, но я так чувствую.

Как же жаль, что я не смогу обнять его! Когда его увозили в больницу, я ведь наивно продолжал верить в волшебное выздоровление. Приезжал к нему каждые выходные, а он от воскресенья к воскресенью угасал. Сливался с белыми простынями и стенами палаты. А в один момент показалось, будто он растерял свой привычный запах геля после бритья и дезодоранта. Больница проникла в каждую его клеточку и, кажется, этим разрушила.

Больнее всего было услышать, как, будучи на обезболивающих в нашу последнюю встречу, папа сказал: «Вот поправлюсь, Кензи, поедем с тобой на велосипедах к озеру. Научу тебя рыбу ловить». Он грезил о выписке, а я мечтал, что побегу к нему навстречу, обниму крепко-крепко и больше не отпущу. Так это фальшивое воспоминание и въелось, точно чернила ручки в бумагу моего блокнота.

Жизнь надо мной посмеялась знатно. Над наивностью моей. Тем не менее я на нее не сержусь. Раньше, если честно, бывало. Сердился на отца. Вот вы, возможно, удивитесь, но у меня не получалось простить ему его же смерть. Я чувствовал острую необходимость если не горевать, то хотя бы злиться.

Злился на врачей, которые не смогли совершить чуда. Злился на него самого, вдруг решив, что папа меня оставил по собственному желанию: не уследил за здоровьем или слишком поверил в себя и обманулся. В общем, сами понимаете, я нуждался во всех чувствах. И только так и получилось выйти из треклятого круга горевания – позволив себе испытывать все.

Хотел плакать? Плакал.

Хотел кричать? Кричал.

Хотел молчать? Молчал.

С ощущением справедливости пришлось тяжелее всего. С детства нам внушают, что она есть, а на деле… Обман, да и только.

Перед папиной смертью мы год делали в доме ремонт. А в больницу его забрали прям у самого финиша. Оставалось всего-то покрасить крыльцо и засеять газон. И вот я представляю: тянет папа к справедливости руку, а жизнь